Представляя читателю какую-ни будь материально запечатленную частицу «характера», Диккенс ждет от него той игры воображения, к которой сам склонен. И это делает изображение Диккенса таким живым, завлекательным. Но Диккенс обманет того читателя, который пожелает уловить какой-то смысл за данным ему клочком материи. Диккенс работает в своей фантазии наподобие описывающего и классифицирующего натуралиста, который по одной кости может найти систематическое место данному экземпляру. Но он даже не эволюционист и в лучшем случае приводит только к типу, к схеме. Его социальные типы — социальные штампы. Он не чувствует, что социально-историческое бытие есть реальное, объективное бытие, а характеры и «душевные склады» — только субъективная реакция на это бытие. Поэтому они легко классифицируются как социально-психологические типы, но как они возникли, неизвестно. Позже Диккенс пробовал показать, как его характеры развиваются из естественных задатков, но и этим их социальная природа для нас не раскрывается.
В «Записках Пиквикского клуба», во всяком случае, герои являются на сцену уже готовыми, сформировавшимися, а откуда они пришли и как сформировались, об этом мы не знаем. Но где к социальному нет социально-исторического подхода, там нет и диалектического. Найдя отвлеченно-прагматическое олицетворение характера (ч. 12), Диккенс непременно должен сказать ему свое да или нет, отнести к собирательной группе характеров положительных или отрицательных. Такая оценка соответствует у него каким-то отвлеченным критериям, не живым, хотя, может быть, когда-то и жившим, отвечает установившимся в какой-то прошлый исторический срок моральным меркам.
Диккенс как писатель созревал, как мы видели, в период, когда «старая приветливая Англия» уходила в прошлое и заменялась новой, мало приветливой. Все оценки и критерии при этом менялись. Считается, что Диккенс в чем-то на стороне этого нового, его называют радикалом и демократом. Диккенс действительно любит «средний класс», любуется его «положительными» типами и чертами, огорчается «отрицательными». Но мы видели выше, каковы были идеалы радикалов и демократов и во что вылилось их сочувствие «среднему классу». Для неисторического мировоззрения Диккенса «средний класс» во всех его слоях есть простая совокупность индивидов «положительных» или «отрицательных», и только. Его идеал — не демократия новой Англии, а «приветливое» среднее сословие прежних «мирных» времен. Здесь не место говорить о том, как отражалось новое для начала XIX века мировоззрение в более поздних произведениях Диккенса, но нельзя не заметить, что типическая для этого времени философия утилитаризма и социально-экономического эгоизма навсегда осталась для Диккенса чужой. В «Записках Пиквикского клуба» он, во всяком случае, ближе к морализму и прагматизму XVIII века, чем даже к отвлеченному гуманизму и утопизму радикалов.
ЧАСТЬ 27
Критерии и проблемы Диккенса
Ограничиваясь опять-таки «Записками Пиквикского клуба», можно предположить, что собственный жизненный опыт и непосредственное окружение оказывали меньшее влияние на воображение Диккенса, чем литературные традиции. Диккенс смотрит на все собственными глазами, но видит, по крайней мере в начале своей литературной деятельности, то же, что видели его великие предшественники XVIII века (Филдинг умер в 1754 г., Стерн — в 1768 г., Смоллетт — в 1771 г.). Поэтому он с такой легкостью воспроизводит их литературные приемы, хотя говорит новым языком. С точки зрения лексики и синтаксиса, он — сын своего времени, хотя этим языком говорят и те, кого надо считать посредниками между названными титанами и Диккенсом: В. Скотт (род. 1771 г.), Т.-Э. Хук (род. 1788 г.), капитан Фр. Марриет (род. 1792 г.). В особенности интересно сравнение Диккенса с В. Скоттом, как со старшим из названных и ярким тори: достаточно перечесть, например, «Эдинбургскую темницу» или «Гая Мэннеринга», чтобы убедиться, что мещане Эдинбурга в изображении тори В. Скотта резко отличаются от мещан в изображении Боза только местожительством, но не бытом, не психологией и не реакциями на события жизни.
Смотреть на настоящее глазами прошлого — значит видеть настоящее отвлеченно от него самого, изменившегося по сравнению с прошлым и меняющегося здесь, перед нами. Устойчивый сам по себе быт тогда кажется незыблемым: на него остается только умиляться, когда он симпатичен, или негодовать. Изменить его можно, только изменив человеческую природу. Если какое-нибудь учреждение или социальное явление в глазах Диккенса — зло, то не потому, что оно исторически сложилось в интересах одних и вопреки интересам других, а следовательно, может быть исправлено исправлением самой истории. Для Диккенса все зависит от того, какие люди осуществляют поставленные перед ними цели — хорошие или плохие. И даже социальная обстановка, какое бы негодование она ни вызывала, не может сломить добрую волю хорошего человека, а самая возвышенная обстановка не укротит воли, направленной ко злу. Для Диккенса в быту как бы отражается какая-то метафизическая сущность «старой приветливой Англии», Англии Пиквиков, Уордлей, Уэллеров. В поведении же Додсонов и Фоггов, Джинглей и Троттеров — виновата их собственная порочная натура, исправить которую не всегда можно, но если можно, то призывом, моральной проповедью, обращением к совести, как это случилось с Джинглем и Троттером, которые «с течением времени стали достойными членами общества» (гл. 51, LVII). Парламентские выборы или газетные нравы, городские управления и суды, конторы адвокатов и их клерки — смешны, грязны, недобросовестны, потому что уважаемые люди, в руках которых все это находится, на самом деле не заслуживают уважения. Даже в долговые тюрьмы люди попадают по собственной испорченности или под разлагающим влиянием других испорченных людей; а жертвы ошибок и нелепых законов, как мистер Пиквик или добродушный сапожник (гл. 40, XLIV), и здесь проходят как светлые примеры торжествующей добродетели.
Время похождений мистера Пиквика, как мы видели, было временем в английской истории очень ответственным, а между тем герои «Записок Пиквикского клуба» так «приветливо» беззаботны, легкомысленны, до такой степени ничего не подозревают об исторических событиях в их стране, как будто событий нет или как будто Диккенс завел их в какую-то совсем другую, и притом не реальную, а воображаемую эпоху[18]. Нельзя даже предположить, что Диккенс намеренно показывает легкомыслие «среднего сословия» в серьезнейший для него исторический момент его подъема, его прихода к власти и разрушения романтически прославленной «старой приветливой Англии», — никаких данных для оправдания такого предположения Диккенс не дает. «Записки Пиквикского клуба» были названы «комической поэмой среднего класса»[19], и это, конечно, верно, но здесь «средний класс» представлен не в один из моментов его длинной и сложной истории, а в отрешенности от нее; и он не поднят фантазией автора на высоту подлинной поэмы, а спущен на риторическую плоскость мещанской комедии. Пафос риторики «Посмертных записок» дает читателю почувствовать, что Диккенс сам плоть от плоти и дух от духа изображаемой им среды и не может над нею возвыситься. Живя в самой гуще мещанской жизни, ее радостями, печалями и идеалами, Диккенс не способен отрешиться от злобы текущего дня и за ее феноменальностью не видит подлинной социально-исторической реальности. Для Диккенса существуют только субботы, воскресенья, понедельники и т. д., похожие друг на друга, пока их спокойное и нормальное течение не нарушается каким-нибудь болезненным злоупотреблением.
18
Недаром в плане издания, включавшего сатирические статьи об организации правосудия, Диккенс предполагал давать их в виде хроники «некоей никогда не существовавшей страны» (ср. ч. 15).