Март старался, чтобы разговоры не касались слушаний и темы его открытий. Это продолжало непроизвольно выплескиваться, но всем было понятно, что лучше об этом не говорить, поскольку все это станет известно Комитету. Только Дженнингс прорвался с одной информацией, относящейся к работе Марта. Он сообщил, что Доктор Рой Гудман из AEC приобрел один из вулканов размером с таверну и разрабатывает систему, чтобы побеждать в игре.
Слушания были возобновлены во вторник утром. Первым был вызван Дикстра. Он встал, прочистил горло и со зловещим видом двинулся к столу Комитета, слегка покачиваясь из стороны в сторону.
Он сказал:
— С того великого момента, ныне затерянного в тусклых глубинах истории, когда первый пещерный человек добыл огонь с помощью кремня, чтобы согреть и осветить свою пещеру, существует кодекс, который истинный ученый неуклонно соблюдает. Неписанный, он, тем не менее, выгравирован в его сердце горящими буквами. Он заключается в том, что знание должно быть свободным, принадлежать всему человечества. Истинный ученый точно также никогда не подумает о том, чтобы получить патент на свою работу, как и о том, чтобы намеренно сфальсифицировать данные в своих наблюдениях. Никогда в среде ученых я не слышал ничего более оскорбительного, чем вчерашнее упоминание уважаемого имени доктора Эйнштейна. Как будто его действительно могли волновать такие мелочи как отчисления от производства фотоэлементов! Отчисления — это уровень мастеров и механиков гаражей, а не Великого Ученого.
Когсуэлл кашлянул, прикрыв рот рукой:
— Похоже, доктор Дикстра, что ученые тоже должны чем-то питаться.
— Ученый всегда найдет себе работу, — сказал Дикстра, — Ни один настоящий ученый никогда не голодал и не нуждался. Конечно, он должен жить экономно, но спартанский режим тем более способствует работе ума с максимальной эффективностью. — Нет, сенатор, истинный ученый не нуждается в отчислениях. Ученый, который заслуживает этого звания, автоматически приобретет репутацию, которая приведет его в лаборатории и в фонды которые и созданы для таких как он, таких, которые щедро даруют свои открытия всему человечеству. Дарят, не думая о вульгарном коммерциализме, который, как мы видим, здесь пытаются навязать нам.
Во второй половине дня вызвали Дженнингса. Его худощавое, похожее на палку тело неловко опустилось в кресло свидетеля. На его лице была удивленная терпимость.
— Я бы предпочел ответить на ваши вопросы, — сказал он. — Все общего рода заявления, уже были сделаны до меня.
— Что вы можете сказать нам, доктор Дженнингс, о якобы революционных принципах, лежащих в основе этих игрушек доктора Нэгла?
— Я ничего не могу вам сказать, потому что не знаю, каковы эти принципы, — ответил Дженнингс.
— Вы не знаете наверняка, сделал ли доктор Нэгл действительно все те открытия, о которых идет речь?
— Я уверен. Я совершенно уверен, что они существуют. Я уверен, что этот «Вулкан», который здесь стоит на столе, символизирует, возможно, самое революционное открытие со времен тех, которые привели к высвобождению атомной энергии. Использование принципов этого открытия, несомненно, приведет к трансмутация элементов с простотой обычных химических реакций. Трудно оценить ценность открытия.
— И все же вы говорите нам, что не знаете, в чем заключается принцип, — сказал Когсуэлл. — Похоже, что ваш научный ум работает по каналам, далеким от тех, по которым протекают рассуждения обычных людей.
— Нет, это самый обычный способ мышления — или, во всяком случае, должен им быть, — сказал Дженнингс. — Это просто означает, что я знаю способности Мартина Нэгла. Я его знаю. Я ему доверяю. Если он говорит, что это так, то я верю, что его символика основана на реальных фактах.
— Ну, если вы так убеждены в существовании этих открытий, каково ваше мнение о утверждении доктора Нэгла, что он имеет право на патентную защиту на них?
— Я думаю, что он совершенно прав в своих требованиях, — сказал Дженнингс.
— И эти неизвестные принципы будут классифицированы, с точки зрения патентов, как Законы природы?
— Да.
— Если это так, то почему их не раскрыли другие люди вашей профессии? Неужели эта символика так сложна? Признаете ли вы, что, как говорит доктор Нэгл, никто другой не будет достаточно умен, чтобы понять эти вещи в течение следующих ста лет? Или у вас есть еще один неписаный кодекс, запрещающий вам пытаться понять. Так сказать проф. солидарность?