Тут мысли Хорнблауэра прервал стук в дверь.
— Войдите, — раздраженно бросил он.
Дверь медленно приоткрылась и его взгляду предстали двое — Браун и испуганный хозяин гостиницы в зеленом суконном фартуке.
— Что это значит? — буркнул Хорнблауэр. Теперь, когда его привычная шканцевая прогулка была прервана, он вдруг почувствовал, что очень устал — многое успело произойти с тех пор, как утром арендаторы Смолбриджа приветствовали своего нового сквайра — а боль в ногах напомнила, что он, должно быть, прошел не одну милю, шагая по комнате.
Браун и хозяин гостиницы обменялись взглядами, после чего последний, наконец-то, решился.
— Дело в том, сэр, — начал он нервно. — Это Его Светлость в четвертом номере, как раз под вашей гостиной, сэр. У Его Светлости очень вспыльчивый характер, прошу прощения, сэр. Он говорит — прошу еще раз простить меня сэр — он говорит, что два часа ночи — уже достаточно позднее время для всякого, кто ходит туда-сюда у него над головой. Он говорит…
— Два часа ночи? — удивился Хорнблауэр.
— Уже ближе к трем, сэр, — деликатно уточнил Браун.
— Да, сэр, как раз пробило половину третьего, когда он вторично вызвал меня звонком. Он сказал, что если бы вы просто стучали или пели песни, это было бы еще не так плохо. Но все время слышать, как выходите туда и обратно, сэр — Его Светлость говорит, что эта мерная поступь навевает на него мысли о смерти и Судном дне. Я сказал ему, кто вы, сэр — еще когда он вызывал меня в первый раз. А сейчас …
Теперь Хорнблауэр наконец-то полностью вынырнул из водоворота мыслей, поглотивших его и ступил на твердь окружающей его действительности. Он, наконец, увидел нервно жестикулировавшего хозяина гостиницы, попавшего между чертом — неведомым Его Светлостью с первого этажа и дьяволом — капитаном сэром Горацио Хорнблауэром — со второго и не мог сдержать улыбки. Ему стоило больших усилий не расхохотаться, когда до него дошел весь комизм сложившейся ситуации — неизвестный вспыльчивый пэр внизу, хозяин, испуганный тем, что может чем-то не угодить одному из его самых богатых и влиятельных постояльцев и, в довершение картины, Браун, самоотверженно охраняющий покой своего господина, размышляющего о проблемах экспедиции на Балтику. Хорнблауэр заметил, какое облегчение отразилось на лицах обоих вошедших при виде его улыбки, и на сей раз не мог удержаться от смеха. Брауну был хорошо известен его характер и он ожидал взрыва — а хозяин гостиницы ничего другого и не предполагал — хозяева гостиниц и постоялых дворов обычно не ждут ничего хорошего от постояльцев, покой которых им по воле рока приходится нарушать. Хорнблауэр вспомнил, как ни за что, ни про что выругал Брауна сегодня утром: похоже, Браун не так уж сообразителен, ведь утром Хорнблауэр был просто морским офицером без должности, приговоренным к скуке сельской жизни, а уже вечером он стал коммодором, которого ожидала эскадра и ничто в мире не могло испортить ему настроение — Браун никогда бы этого не позволил.
— Мое почтение Его Светлости, — наконец сказал Хорнблауэр, — скажите ему, что он больше не услышит роковых шагов у себя над головой. Браун, я иду спать.
Хозяин с облегчением выскользнул за дверь, а Браун взял подсвечник — свеча в нем догорела почти до основания — и проводил своего господина в спальню. Хорнблауэр сбросил свой мундир с тяжелыми золотыми эполетами и Браун ловко подхватил его, не давая упасть на пол. За мундиром последовали туфли, рубашка, панталоны и Хорнблауэр погрузился в чудесную ночную рубашку, предусмотрительно разложенную Брауном на кровати. Ночная рубашка из чистого китайского шелка, обшитая парчой с вышивкой на воротнике и манжетах — Барбара специально заказывала ее через друзей из Ост-Индской компании. Грелка — нагретый и обернутый одеялом кирпич — уже успела порядочно остыть, но щедро передала свое тепло свежим льняным простыням; Хорнблауэр заворочался, поудобней устраиваясь в их гостеприимном уюте.
— Спокойной ночи, сэр, — произнес Браун и, как только он задул свечу, тьма сразу же хлынула из углов и заполнила всю комнату. Вместе с тьмой и тишиной пришли сны — прерывистые и беспорядочные. Но и во сне, и просыпаясь — на следующее утро Хорнблауэр и сам не мог хорошенько вспомнить, как он провел эту ночь — его мысли постоянно крутились вокруг различных проблем и деталей предстоящей кампании на Балтийском море — сложной игре, ставкой в которой снова станут его жизнь, репутация и карьера.
Глава 4
Хорнблауэр привстал с сиденья кареты и выглянул в окно.
— Ветер заходит к северу, — заметил он — я бы сказал, вест-тень-норд.
— Да, дорогой, — терпеливо ответила Барбара.
— Прошу прощения, дорогая, — поспешил извиниться Хорнблауэр, — я прервал тебя. Ты говорила о моих рубашках…
— Нет, дорогой. Я уже давно закончила говорить о них. Я как раз говорила, что ты до наступления холодов не должен никому позволять распаковывать рундук с плоской крышкой. В нем твое каракулевое пальто и большая меховая шуба. Они щедро пересыпаны камфарой, и пока рундук закрыт, моль им не страшна. Когда поднимешься на борт, сразу же прикажи убрать его вниз.
— Да, дорогая.
Карета подпрыгивала на булыжниках Верхнего Дилла. Барбара, слегка волнуясь, обеими руками взяла руку Хорнблауэра.
— Мне тяжело говорить о мехах, — произнесла она, — я надеюсь, о — как я надеюсь! — что ты вернешься еще до холодов.
— Я тоже надеюсь на это, дорогая — на этот раз Хорнблауэр говорил абсолютно искренне.
Внутри кареты было темно и cумрачно, но луч света, из падающий из окна на лицо Барбары, подсвечивая его как образ святой в церкви. Ее губы под твердой линией орлиного носа были твердо сжаты, а серо-голубые глаза, казалось, смотрели строго. Никто бы, взглянув на леди Барбару, и не подумал, что ее сердце разрывается на части; она стянула перчатку и ее дрожащая от волнения рука вновь легла на руку Хорнблауэра.
— Возвращайся скорее, любимый. Возвращайся ко мне! — нежно прошептала Барбара.
— Конечно, дорогая, я постараюсь, — только и смог ответить Хорнблауэр.
Несмотря на все свое патрицианское происхождение, трезвый ум и железный самоконтроль, Барбара все же способна была говорить глупости, совсем как краснощекая и растрепанная жена простого моряка. Патетическое: «Возвращайся ко мне!», произнесенное так, словно в его воле было избежать французских и русских ядер, заставляло Хорнблауэра любить ее еще нежнее. Но в этот момент ужасная мысль промелькнула в мозгу Хорнблауэра, словно расплывающееся тело мертвеца, поднявшееся на поверхность моря из своей липкой могилы на илистом дне. Леди Барбара уже однажды провожала мужа на войну — и он не вернулся. Адмирал Лейтон умер под ножом хирурга в Гибралтаре, после того как был ранен в пах деревянной щепкой в битве при Росасе. Думает ли Барбара сейчас о своем теперешнем, или о первом, погибшем муже? Хорнблауэр вздрогнул при этой мысли и Барбара, несмотря на полное взаимопонимание, царившее между ними, неправильно поняла это его движение.
— Родной мой! — прошептала она, — мой любимый!
Она отняла свою руку и дотронулась до щеки мужа; их губы встретились. Он поцеловал ее, борясь со своими мучительными сомнениями. Долгие месяцы он ухитрялся не ревновать Барбару к прошлому, злился на себя, когда это время от времени все же случалось и это чувство добавляло их отношениям особый привкус. Прикосновение ее губ сразило его; казалось само сердце рвется из груди и — он целовал ее со всей страстью своей любви, а тяжелая карета все катилась, подпрыгивая и кренясь по неровной брусчатке. Монументальной шляпке Барбары грозила опасность пасть первой жертвой этого шторма страсти; хозяйке Смолбриджа пришлось, в конце-концов, вырваться из объятий супруга, чтобы поправить ее и постараться обрести, наконец, свой обычный достойный вид. Даже не подозревая об истинных причинах, леди Барбара все же почувствовала смятение, царящее в душе Хорнблауэра, и перевела разговор на другую тему, обсуждение которой, как она думала, поможет им обоим овладеть своими эмоциями прежде, чем они вновь появятся перед посторонними людьми.