В тот же вечер 31 октября в здании Биржи состоялось собрание офицеров национальной гвардии в связи с событиями последних трех дней.
В тот момент, когда снаружи раздался крик «Офицеры, по местам!», – какой-то человек с белой афишей в руках вбежал в залу.
Афиша содержала в себе декрет о назначении на завтра выборов в Коммуну.
– Да здравствует Коммуна! – крикнули в ответ присутствующие.
– Лучше было бы, – произнес чей-то голос, – чтобы сами массы учредили революционную Коммуну.
– Все равно, – воскликнул Рошбрюн, – лишь бы она помогла Парижу защищаться от нашествия!
Он высказал тогда ту же мысль, которую несколькими неделями раньше выражал Люлье[62], а именно, что в каждом отдельном пункте осаждающие Париж пруссаки смогут сосредоточить не более нескольких тысяч человек, и что поэтому вылазка 200 000 парижан может и должна увенчаться успехом.
Раздались крики одобрения; хотят назначить Рошбрюна начальником национальной гвардии, но он отвечает:
– Сначала Коммуну!
Вдруг кто-то из вновь пришедших бросается к трибуне и рассказывает, что 106-й батальон освободил правительство, что афиша лжет, что Правительство национальной обороны солгало, что теперь больше, чем когда-либо, в полной силе план Трошю, в котором предусмотрены одни поражения, и что Париж должен как никогда быть настороже перед возможной опасностью внезапной капитуляции.
Раздаются крики: «Да здравствует Коммуна!»
Какой-то толстяк, неизвестно почему оставшийся на площади, подходит к национальным гвардейцам и пытается выразить свое мнение:
– Всегда нужно начальство, – говорит он, – и всегда нужно правительство, которое руководило бы вами.
Это, видимо, оратор реакционного лагеря; ни у кого нет времени его слушать.
Да! Афиша солгала! Правительство солгало!
Париж не получит от него Коммуны.
Все, кого приветствовали накануне, были отданы под суд: Бланки, Милльер, Флуранс, Жаклар, Верморель[63], Феликс Пиа, Лефрансэ, Эд, Левро[64], Тридон[65], Ранвье, Разуа[66], Тибальди, Гупиль[67], Пильо, Везинье[68], Режер[69], Сириль, Морис Жоли, Эжен Шатлен.
Некоторые из них уже сидели в тюрьме. Феликс Пиа, Везинье, Верморель, Тибальди, Лефрансэ, Гупиль, Тридон, Ранвье, Жаклар, Бауер[70] были уже арестованы. Тюрьмы наполнялись не только революционерами, но и людьми, задержанными по ошибке и не сделавшими ровно ничего.
Такие люди фигурируют в каждом восстании.
Некоторые из них впервые таким образом узнают, откуда берутся революционеры.
Дело 31 октября было представлено судьями Правительства национальной обороны как покушение, целью которого было возбудить гражданскую войну, вооружив одних граждан против других, и к этому присоединены были еще вымогательства и незаконное лишение свободы.
– Неужели это империя возвращается? – спрашивали наивные люди.
В действительности она никогда и не исчезала: ее законы продолжали существовать, они стали еще строже. Но обратное течение волн делает бурю еще страшнее.
Генеральным прокурором был назначен Леблон (тот самый Леблон, который защищал когда-то одного из подсудимых перед верховным судом в Блуа; правда, он старался умалить свою роль, заявляя, что он только поверенный Жюля Фавра и Эммануэля Араго).
Префект полиции Эдмон Адан подал в отставку, не желая производить предписанных ему арестов.
А в ратуше бретонские мобили, устремив вдаль свои голубые глаза, спрашивали себя, скоро ли г. Трошю избавит Францию от преступников, натворивших столько бед, чтобы они могли снова увидеть свое море, гранитные скалы, твердые, как их собственные черепа, степи с реющими над ними коршунами, и плясать на просторе в праздничные дни.
IV
От 31 октября – к 22 января
От 31 октября – к 22 января.
Да, это действительно была империя. Переполненные тюрьмы, страх и доносы изо дня в день; поражения, которые в правительственных сообщениях превращались в победы.
Вылазки были запрещены; именем старого Бланки пользовались, как пугалом на огороде человеческой глупости.
Генералы, столь робкие перед лицом неприятеля, обнаруживали достаточно храбрости, когда нужно было действовать против толпы.
62
63
67
68