На горизонте маячили июнь и декабрь, но еще более страшные, чем пережитые.
Жюль Фавр, которого никак нельзя заподозрить в сгущении красок к выгоде революционеров, так описывает положение дел в армии:
«Генерал Дюкро, охранявший (31 октября) ворота Майо, узнав о затруднительном положении правительства, не дожидаясь распоряжений, приказал своим войскам вооружиться, запрячь пушки и двинуться маршем к Парижу; он вернулся только тогда, когда все успокоилось».
На этот раз Дюкро не опоздал; правда, дело шло о народных массах.
В той же книге Жюль Фавр, по поводу теории Трошю относительно покинутых позиций, высказывается следующим образом:
«Что касается потери Бурже, то генерал заявил, что она не имеет никакого стратегического значения и что население Парижа совершенно напрасно волнуется. Занятие нами этой деревни произошло без распоряжения свыше и вопреки общему плану, принятому парижским правительством и Комитетом обороны: все равно позицию пришлось бы очистить»[71].
Это был тот самый Жюль Фавр, который во времена империи храбро заявлял:
«Процесс этот можно рассматривать как обломок разбитого зеркала, в котором страна видит себя всю целиком». (Дело шло о подкупности императорского режима.) Но нет человека, которого не испортила бы власть. Надо, чтобы она была уничтожена.
Сентябрьская Республика держалась общим голосованием. Однако всякое голосование благодаря запуганности и невежеству населения всегда дает большинство, благоприятное правительству, которое этот плебисцит устраивает, и противное истинным интересам народа.
Солдаты, матросы и беженцы из окрестностей Парижа голосовали по-военному; может быть, к ним присоединились еще 300 000 парижан, воздержавшихся от голосования, в результате чего Правительство национальной обороны получило 321 373 положительных ответа.
Слухи о победах не прекращались. Генерал Камбриель совершил столько подвигов, что не верили уже ни одному.
Ходила легенда, что «преступники 31 октября» унесли из ратуши серебро и государственные печати.
После плебисцита 3 ноября правительство объявило, что оно исполнит свои обещания и приступит к муниципальным выборам.
Тем временем люди, арестованные по делу 31 октября, все еще находились в тюрьме, но когда они три месяца спустя предстали перед военным судом, последнему пришлось оправдать всех; им было предъявлено обвинение «в том, что они враги империи», но так как суд происходил при Республике, то обвинение падало само собой. На этот раз Констан Мартен был позабыт; о нем вспомнили лишь двадцать шесть лет спустя.
Часть обвиняемых была выбрана в виде протеста в различных округах Парижа; республиканские мэры и их помощники были переизбраны.
Мэрами и помощниками мэров были избраны, между прочим, Ранвье, Флуранс, Лефрансэ, Дерер, Жаклар, Милльер, Малон, Пуарье, Элигон[72], Толен[73], Мюра, Клемансо, Ла-фон. (Ранвье, Флуранс, Лефрансэ, Милльер и Жаклар все еще сидели в тюрьме.)
Население Монмартра и Бельвиля, их мэрии, наблюдательные комитеты и клубы были пугалом для «людей порядка».
В народных кварталах обычно не особенно много думают о правителях. Их ведет свобода, а она не капитулирует.
В наблюдательных комитетах собирались люди, безусловно преданные революции, которым не страшна была смерть. Там закалялось их мужество. Там чувствовали себя свободными, смотрели в прошлое без желания копировать 1793 год и смотрели в будущее, не боясь неизвестного.
Сюда влекло людей с характером, гармонировавшим с общим настроением, энтузиастов и скептиков, всех фанатиков революции, желавших видеть ее прекрасной, идеальной, великой.
Когда собирались в доме № 41 по шоссе Клиньянкур, где согревались больше огнем идей, чем дровами или углем, и только в редких случаях, в связи с приходом какого-либо делегата, бросали в камин стул или словарь, – то расходились оттуда неохотно.
Собирались обычно к пяти-шести часам вечера, обсуждали проделанную за день работу и ту, которая предстояла завтра; болтали, оттягивая время до последней минуты, – до восьми часов, когда каждый отправлялся в свой клуб.
Но иногда скопом врывались в какой-либо реакционный клуб – вести там республиканскую пропаганду.
Свои лучшие часы за дни осады я провела в монмартрском наблюдательном комитете и в клубе «Отечество в опасности»; там жили более быстрым темпом, чем в других местах, там радовались, чувствуя себя в напряженной борьбе за свободу как в родной стихии.
В некоторых клубах председательствовали члены наблюдательных комитетов: так, в клубе «Белой Королевы» председателем был Бюрло, в каком-то другом – Авронсар, в клубе «залы Перо» – Ферре, в клубе здания мирового суда – я. Два последних клуба назывались клубами революции «Округа больших каменоломен» – название, особенно неприятное людям, усматривавшим в нем отзвуки 93 года.
72
73