– Вы не знаете, что вас ожидает за противодействие воле народа, – сказал им старый Мабиль, один из стрелков Флуранса.
– Плевать мне на это, – ответил офицер, только что выпустивший заряд ругательств, и направил свой револьвер на соседа Мабиля, который, в свою очередь, ринулся на него.
Через несколько минут после того, как Шодэ вошел в ратушу, за одной из дверей раздался звук, похожий на удар рукояткой шпаги; затем раздался одинокий выстрел.
Менее чем через секунду прозвучал дружный залп, очистивший площадь.
Пули цокали, как летний град в грозу.
Вооруженная часть толпы стала отстреливаться, бретонцы стреляли холодно, без остановки; их пули косили толпу; вокруг нас падали прохожие, любопытные, мужчины, женщины, дети.
Некоторые из национальных гвардейцев впоследствии признавались, что целились не в тех, кто расстреливал нас таким образом, а в стены; на стенах действительно остались следы от пуль.
Я не была из их числа: действуя так, мы вечно терпели бы поражение с грудами трупов, с непрекращающимися страданиями или даже изменами.
Стоя перед этими проклятыми окнами, я не могла оторвать глаз от этих бледных лиц дикарей, которые стреляли в нас без всякого волнения, совершенно машинально, как будто мы были стаей волков. Я думала: «Когда-нибудь вы будете с нами, солдаты, ибо вы убиваете, но верите в свое дело; вас обманывают, но не покупают, а нам нужны неподкупные».
И рассказы старого дедушки проходили перед моими глазами, рассказы о тех временах, когда беспощадно бились герои с героями, когда крестьяне Шаретта, Кателино, Ларошжакелена[76] сражались с войсками Республики.
Близ меня перед окнами были убиты высокая женщина в черном, похожая на меня, и сопровождавший ее молодой человек. Мы так никогда и не узнали их имен, и никто не знал, кто они.
Два высоких старика, стоя на баррикаде, воздвигнутой на авеню Виктории, спокойно стреляли, напоминая две статуи гомеровских времен: это были Мабиль и Малезье.
Эта баррикада, воздвигнутая из опрокинутого омнибуса, некоторое время выдерживала огонь ратуши.
Когда Чиприани проходил по этой улице с Дюсали и Сапиа[77], ему пришло в голову остановить часы ратуши; он выстрелил и разбил циферблат; было пять минут пятого.
В это мгновение пал Сапиа, сраженный пулей в грудь.
У Анри Пласа была перебита рука. Но, как это обычно бывает, большинство жертв пало на совершенно невинных людей, случайно попавших под пулю.
Шальные пули убивали прохожих и на соседних улицах.
Продержавшись сколько можно было (отстреливались из-за маленьких построек на углу площади), мы вынуждены были отступить.
Защищая в первый раз свое дело оружием, так уходишь в борьбу, что кажется, сам становишься взрывчатым веществом, снарядом.
Вечером мы увидели папашу Малезье все в том же широком сюртуке, изрешеченном пулями наподобие мишени.
Дерер, на одно мгновение захвативший в единственном числе двери ратуши, вернулся в мэрию Монмартра, все еще опоясанный красным шарфом.
– Нужно страшно много свинца, чтобы убить одного человека, – говорил Малезье, старый боец июньских дней.
Для него действительно потребовалось столько свинца, что все пули кровавой недели пролетели мимо него; возвратившись из ссылки, он сам покончил с собой: буржуа нашли его слишком старым для работы.
Преследования за 22 января начались тотчас же.
Правительство, по-прежнему клянясь, что никогда не сдастся, попыталось заставить замолчать наблюдательные комитеты, федеральные камеры и клубы. Тогда все стало клубом, улица стала трибуной, камни мостовой – и те, казалось, заговорили.
Было отдано несколько тысяч приказов об арестах, но задержать удалось только несколько человек: мэрии отказывались производить аресты, говоря, что это может вызвать новые мятежи.
Часто спрашиваешь у себя, почему из всех членов правительства ни один не оказался на высоте положения. Особенное отвращение Париж чувствовал к Жюлю Ферри: причиной тому было его ужасающее двуличие…
Один писатель, сочувствующий Правительству национальной обороны и знающий образ мыслей буржуазии, делает следующее откровенное признание по поводу репрессий за 22 января:
«Пришлось ограничиться заочными смертными приговорами Гюставу Флурансу, Бланки и Феликсу Пиа»[78].
Понял ли Жюль Фавр, что отнять у Парижа оружие было бы бесполезной попыткой, которая привела бы к верной революции, или у него настолько сохранилось чувство справедливости, что он считал невозможным отнять оружие у национальной гвардии, – но только он никогда не возбуждал вопроса о разоружении, хотя его сообщение от 28 января объявляло о перемирии, против которого Париж неизменно восставал.
76
Дворяне – вожди роялистского восстания в Вандее (западная часть Франции) против революции.