А за лопаткой угластой ее,
Весь в первобытных сполохах,
Пьяный Валера — дыряво белье,
Грудь — вся в наколках: эпоха…
Саня, не бойся! Тамарка, держись!
Этот пожар — что он сможет?
Он не сожжет поднебесную жизнь —
Кости земные изгложет.
В небе январском — горелый салют
Виден сквозь детские веки.
“Жить вам осталось — пятнадцать минут!”
Жить нам осталось — навеки.
Что суждено? Вдоль по свету — с сумой?..
В пахоту — слезные зерна?..
…Русый пожарничек,
Ангел ты мой.
Спас ты мой Нерукотворный.
— Дочка. Не смей ходить туда к нему в кладовку. Слышь, не смей!.. Он тебя там гадкому научит. Не ходи! Весь сказ!
— Буду ходить.
— Вот Бог послал козу! Упрется рогами!.. Говорят тебе — не ходи! Медом он тебя там, што ль, кормит?..
— Нет. Читает.
— Во-он што!.. Артист какой!.. Мало тебе учительша в школе читает!.. Я книжки покупаю — дорогие…
— Это сказки. А Борис Иваныч мне правду читает.
— Ишь ты!.. Правду! Ну и какая она у него, правда?..
— Настоящая.
…Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке
Длинной жизни, — дай мне на ночь поглядеть твои открытки.
Буквой “ЯТЬ” и буквой “ФИТА” запряженные кареты —
У Царицы грудь открыта, солнцем веера согреты…
Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья —
Перед тем тифозным годом, где — стрельба и подаянье…
Мать твоя в Стамбул сбежала — гроздьями свисали люди
С корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди…
Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, —
Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовешь кого-то?!
Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи.
Ты в кладовке, в одеяле, держишь слезы барской боли —
Аметисты и гранаты, виноградины-кулоны —
Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах…
Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу,
Расскажи мне сказку на ночь о великом царстве нищих!
Почитай из толстой книжки, что из мертвых все воскреснут —
До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно!
В школе так нам не читают. Над богами там хохочут.
Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут.
Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой — в воске! — книжки…
Мы уйдем с тобою… за ночь… Я — девчонка… ты — мальчишка…
Рыбу с лодки удишь ловко… Речь — французская… красивый…
А в открытую кладовку тянет с кухни керосином.
И меня ты укрываешь грубым, в космах, одеялом,
И молитву мне читаешь, чтоб из мертвых — я восстала.
— А-а-а!.. Мамочка, не бей!.. Мамочка, не надо!.. Я больше никогда!.. не буду… А-а-а-а!..
— Ты, злыдень поганый. Заел мою жизнь. Так тебе. Так тебе. Так тебе. Так. Дрянь. Дрянь. Дрянь.
— Мамочка!.. Не надо до крови!.. Не надо по голове… А-а-а!.. Прости, прости, прости, а-а!..
— У, поганец. Всего искровяню. Всего искалечу. Места живого не оставлю! Весь в отца. Весь. Получай. Получай. Получай.
— Мамочка!..
— Гаденыш.
— Анфиса, открой!.. Слышь, Анфиса, открой, дверь ногой высажу!.. Не бей мальца. Это ж подсудное дело. Засудят тебя, клячу.
— Мой!.. Что хочу, то и делаю!..
— Да он глянь как пищит — душа в теле кувыркается!.. Мочи ж нету слушать!.. Нас хоть пощади!.. Че издеваесся-то над беззащитным, ведь он малек!..
— Пусть знает тяжелую материнскую руку.
— А ну — до смерти забьешь?..
— Горшок с возу упадет — кобыле легше будет.
ПЬЕТА. ПЛАЧ НАД ИЗБИТЫМ РЕБЕНКОМ
Лежит на медном сундуке,
И в плечи голову вобрал…
Кровь да синяк на синяке.
Ты много раз так умирал.
Петюшка, не реви ты… Слышь —
Твоя в аптеку мать ушла…
За сундуком скребется мышь,
И пылью светят зеркала.
Бьет человека человек.
Так было — встарь. Так будет — впредь.
Из-под заплывших синих век,
Пацан, куда тебе смотреть?!
Хоть в детской комнате мужик —
Противней нету, — а не бьет…
Петюшка, ты же как старик:
В морщинах — лоб, в морщинах — рот…