Вскоре душное лето кончилось. Наступила осень.
Человек написал им еще несколько огромных писем, и каждое из них в квартиру тот же пыльный дедушка принес. Он снова звонил во все двери, кричал в коридоре, но Клюев уже не плясал. Он забирал у него толстые, большие конверты, а взамен, по просьбе мамы, давал дедушке десять копеек, чтобы не за бесплатно к ним на этаж тащился пожилой почтовый старик.
А в письмах было то же самое. В них человек описывал во всех подробностях свою жизнь в небольшом городе. Вот он приходит с работы домой и садится писать. Вот он в автобусе едет, спит или работает на крупной и сложной машине по производству строительного кирпича. Вот он новый диван покупает. Он писал и о том, как потирает руки в дверях и причесывается железной расческой, предварительно продув ее тщательно и серьезно. Конечно, он борется с этой привычкой, сражается с ней, хотя доктор на производстве говорит, что медицина пока не располагает достаточно эффективными средствами… В итоге, Клюев решил, что в городе, где все это происходит, живут люди, которые потирают руки в дверях и продувают расчески. А вот билетов на поезда дальнего следования там почему-то не продают. Вроде все есть, а билетов нет. Это и есть основная причина того, что мама получает большие письма, которые читает по вечерам. А когда Петр Палыч приходит со своей сковородкой в кухню, то в кухне говорит, что это все неспроста. И в других городах бывают необычайно живые и красивые сновидения.
Игра в прятки
В тот день оперы по радио не передавали, и жильцы не собирались на сцене петь. Зато улица звучала на все голоса, на какие способна, и дядя в сером плаще по дороге к Клюевым в их комнату на пятом этаже забежал выпить томатного сока с солью в хорошее кафе с корабельным названием «Рваные паруса».
В кафе он какое-то время что-то рассматривал сквозь дыры в парусах и не видел ничего примечательного, кроме самих дыр, в рассмотрении не нуждавшихся. К нему подошли двое. Оба они могли быть похожи на артистов с птичьими головами, но отчего-то не были. Они сперва откупоривали, затем наливали, а после стояли с дядей рядом и тоже смотрели вверх. Они думали всегда о своем и никогда не знали, что за них думает Клюев. Он же думал, что чем чаще человек смотрит вверх, тем бывает интересней. А когда интерес достигает высшего назначения, то тогда в небе над рваным тентом кафе повисает плавающий по воздуху большой аэростат с гигантской надписью на боку: «Привет всем от дяди Пети!»
Аэростат не повисал. Дядя в плаще говорил: «Бывайте, мужики!». Вскоре он входил в сумеречную прохладу подъезда пятиэтажного дома. С невидимым криком квартир и кратким татарским словом на стенке. Быстро и решительно преодолев мало освещенные пролеты, он доставал из кармана расческу и, прежде чем провести ею по волосам, хорошенько ее продувал. Но не в дверях, как думал Клюев, а где-то рядом. Это просто казалось, что в дверях. Входил он в квартиру причесанный и с тем выражением, которое делало его еще интересней.
Увидев его, Клюев к нему подбегал и, высоко подбрасывая ноги, кричал: «Дунуть принес?» Пришедший, покосившись сверху на Клюева, говорил: «Да на, дуй. Дуй! Да на!» И Клюев принимался дуть в расческу так, что сильно щекотало губы, а дядя искал, куда бы ему деть свою шляпу, и вскоре находил… Потом он вручал маме батон отдельной колбасы в оболочке и садился за стол. Вот тут томатный сок и понимался в нем. Он громко выдыхал его в комнату и говорил: «Прошу извинить. Паруса». Под потолком звенели стеклянные висюльки в люстре, а мама говорила: «Да ладно. Чего уж там». Она ставила на стол чашки, тарелки, рюмки и шла к их рыжей соседке-вагоновожатой за светлой коммунальной водкой. Эту водку нигде не продавали, но у соседки она была и была светло-желтой. По ее словам, корки цитрусового лимона дают такой цвет недели за две, под романс радиолы и без дополнительного воображения.
Дядя же сидел, осваиваясь за столом. «Паруса» были от него теперь на значительном расстоянии, аэростата не было вообще, как и тех двоих. Гудела улица за окном, горела люстра на потолке, рюмки отвечали ей собственным свечением, и мама, вернувшись от соседки, садилась напротив освоившегося дяди. Она глядела в его небольшие глаза, а он глядел в ее большие. Минуты через две он отводил взгляд и вместе с отражением в зеркале вытаскивал из кармана твердый коричневый документ. Положив его рядом с тарелкой, он говорил:
– Большой фонтан теперь в моем ведении. Руковожу, знаете ли, длиной струи при ее устремлении вверх.