А Бочкин…. Ну что? Он и в самом деле мечтал поехать в эту страну, которую при Клюеве еще и Италией называл. Целых два года такое желание испытывал. И все два года копил деньги на билет. Каждый день он приходил с работы, жарил в кухне яичницу на растительном масле, а потом бросал в прорезь в свинье двадцать копеек. А когда бросать было нечего, он ничего не бросал. Зато делал вид, что бросает. Кроме этого, он время от времени тряс свое серое из ратина пальто с большими накладными карманами и, если ничего существенного из него не вытрясал, то становился на колени и светил спичкой под кроватью. Затем, поднявшись, он тихо кричал на какой-то портрет, висевший в его комнате; потом разворачивался и шел к свинье, нагловато возвышавшейся на комоде. Он долго стоял перед ней, тускло сиявшей своим розовым кустарным боком, и любовался ее таинственной глиняной красотой. И все его лицо дышало радостью и надеждой.
А Клюев под дверью соседа стоял. Он тоже дышал радостью и надеждой. Ему казалось, что небольшому Бочкину с лицом круглым, как обеденная тарелка, этому выдающемуся хозяину рыночной свиньи, самое место в Италии, которую он, наверное, для себя придумал и назвал Теплой Страной Грез. Ему, таким образом, нигде места нет, а в такой стране есть. Вот и мама говорила, что там как раз его не хватает. Туда не ходят трамваи, но зато отправляются поезда, летают самолеты и плавают корабли. Все они бывают самые разные. Кроме поездов. Они те же самые, которые во сне гудят на далекой неизвестной станции. И вот если Петру Павловичу разрешат… Он спросит разрешения у своего начальника по фамилии Борзой… Так что, если он купит туда билет, то это будет справедливо. Ведь в Италии, как утверждают жильцы в их густонаселенной квартире, в наличии имеется все самое замечательное. Там теплые ночи, много фонтанов и монахов. Там никто не работает, но зато все поют.
И со временем, несмотря на всю наивность представлений, Клюев тоже захотел поехать в эту страну. И во все другие страны, о которых по радио говорили, что все они есть на обычном географическом глобусе и вместе с ним умеют крутиться. Он ведь пока никуда не ездил, разве что в гости к бабушке. У бабушки он ел суп, пил чай, а еще разглядывал в окно маленьких птиц. Так что в Италию он поехать очень захотел. И не в Италию. Ему стало казаться, что он больше всего на свете любит бывать там, где поют. Громко и хором. Как в опере. Или в кино. А что до фонтанов, то он и их давно любит. Особенно их веселые разноцветные струи. Ну, и монахов. Он, правда, не видел их никогда, поэтому спрашивал у мамы: «А кто такие монахи?» Мама ему отвечала: «Это такие приезжие во всем черном». «А шляпы?» «Конечно, и шляпы!» И Клюев думал, что монахи – это такие приезжие в черном, которые когда-то (до революции) жили на одном хлебе и воде, не ездили на трамваях и прятались от посторонних глаз за высокой каменной стеной. Там они с огромной пользой для всех мастерили воздушных змеев, водяные мельницы, глиняных свиней, а также еще придумывали бумагу и порох.
Такие незримые нити протягивал Клюев к Бочкину, а дальше – в какую-нибудь теплую страну громких оперных песен.
И вот наступил тот день. Месяца через два после августа. Тот самый день с дождем на всех остановках и низким серым небом. Фонари тогда зажглись рано, а окна в домах еще раньше. К вечеру пошел большой мокрый снег.
Но почему-то в тот вечер Бочкин с работы долго не приходил. Он давно уже должен был прийти, а все никак не приходил. Ну, а когда пришел, весь мокрый и прохладный, то встретил Клюева. Тот стоял у двери соседа и ждал. Покосившись на него, сосед о чем-то задумал, затем объявил:
– Сегодня в двадцать нуль-нуль. Заходи, юный хозяин страны. Жду!
И скрылся в кухне жарить яичницу.
Клюев пошел к себе и стал исправно дожидаться двадцати нуль-нуль.
…Когда он пришел к соседу, то прямо от двери увидел Бочкина, стоявшего в пальто у комода. Сосед глядел куда-то вдаль, где не было за окном ничего, кроме огромных электрических букв, бежавших по крыше большого темного здания.
– Ну, юный, молоток принес? – скорбно спросил Бочкин.
– Нет, не принес, – сказал Клюев.