И он ей, сбиваясь, вскакивая со стула и снова на него садясь, пытался объяснить, какую обломанную светящуюся вывеску ему вечером удалось прочитать с подоконника. Это было очень занимательно! Настолько, что он теперь на все сто процентов уверен, что это – не Бочкин, а рыба.
– Чем, мама, ты сама захочешь, тем я могу поклясться, что это так. Всеми сновидениями, всем кинематографом и даже всеми звездами, которые разглядывал у бабушки в телескоп!
Клялся он и небольшими птицами на деревьях и своим деревянным конем с оторванным ухом. Могу, сказал, по такому случаю я и в ладоши похлопать.
– Чтоб мне так жить! – достаточно взросло доказывал маме Клюев. – Чтобы мне на трамвае никогда не ездить!
И, подбежав к двери и ее распахнув, он добавлял, что сам видел, что рыбу, завернутую в серую продовольственную бумагу, проносили по коридору, и она шевелила в этой бумаге хвостом – наверное, скучала без воды. Вот только кто ее проносил по коридору, он никак не вспомнит. Помнит галоши и шишку на лбу. А после слышал всплески за дверью ванной комнаты и голос: – «Ну, повторяй за мной: от-цы… род-ные… чево ж… вы… по мне… са-по-га-ми…»
– Ну, смотри, – ничего не поняв, говорила ему мама. – Чтоб первый и последний раз. А то в угол поставлю. Зачем тебе в твоем мелком возрасте над взрослыми людьми издеваться? И без тебя есть кому.
Это необъяснимое со всех точек зрения приключение нашло бы наверняка свое трагическое завершение в коммунальной кухне. Дверь в ванную открыли с помощью железных инструментов, и запах жареной рыбы возвестил о грустном конце. Да, так бы и случилось, если бы…
Если бы по ночам за шкаф к нему не стал приходить человек. Он был в серой кепке. Такие, как он ездят на трамваях, утром ходят по комнате в трусах, раз тридцать могут отжаться от пола, а в черном кожаном портфеле с ручкой возят батон колбасы и зеленый банный веник. Этим веником они бьют себя в банном пару, а колбасу едят, когда им есть хочется. Иногда один из них приходит в гости к маме, и тогда Клюева, не успевшего в темноте шкафа спрятаться, выгоняют в коридор или отвозят на метро к бабушке. С тем, чтобы не мешал чай пить, а не коммунальную водку. А если неугомонного человека в бескозырке совсем уж некуда девать, мама шепотом говорит:
– Тсс! Мальчишка не спит! Тсс! Он уже все понимает…
Он понимал. Не всё, но достаточно много. Он догадывался, зачем человек приходил и почему мама говорила: «Он уже все понимает». А когда человек не приходил, то мама ходила на танцы. Они повадились ходить туда с красивой рыжей соседкой, вагоновожатой. На танцах было весело, потому что там оркестр играл. Этот оркестр, состоявший из восьми человек в одинаково светлых костюмах, сидел на деревянной эстраде, и над ним мигали лампочки: красные, желтые и зеленые. Пахли поздние цветы, и закатное небо светилось таинственным светом. По небу проплывали облака, похожие на крупных рыб. Казалось, что все это происходит глубоко на дне, среди подводных трамваев и каменных водорослей.
А когда в ванной поселилась рыба, мама с соседкой на танцы стали чаще ходить. Возвращались они поздно, при свете полной луны, и Клюев слышал, как они смеялись в общей кухне и гремели чайником. Он слышал и другие голоса, напоминавшие мужские.
Потом он спал и ничего не слышал.
А утром бежал в ванную к рыбе. Он стоял в ванной комнате и смотрел на нее. Он думал: «Она ведь живет и двигает широким раздвоенным хвостом, торчавшим раньше из серой оберточной бумаги…»
Так что было это еще одно удивительное и, похоже, волшебное приключение. Вот только конец его затерялся в дали тех же дней, как и все остальное…
Август в деревне
Как-то у Клюева и его мамы отыскались дальние родственники в деревне. Настолько дальние, что расстояния до них было три дня пути. Это же выходило из письма, полученного в самый разгар душного и пыльного городского лета.
Письмо принес почтальон, невзрачного роста старик, который еле притащился к ним на пятый этаж. Войдя в квартиру, он взялся кричать в коридоре:
– Ну, кому тут письмо? А? Ну, кому тут письмо? Эй, люди! Эй, граждане. Эй, жильцы! Повымерли все, что ль? Отвечать бывшему генералу речной кавалерии!
Квартира долго не отвечала, лишь только в медном тазу на стене отзывалась печальным эхом скромная музыка.
Наконец из комнаты вышел Клюев. Он был все еще не очень большой, поскольку ему иногда было скучно расти.
– Вы, дедушка, кричите тут зря, – сказал он.
– Зря никто не кричит, – сказал ему дедушка. – Всякий крик в душе оседает.
– А все равно зря, – сказал Клюев. – Тут люди от духоты все оглохли. Я один пока еще что-то слышу, потому что дома часто сижу. Хорошо, давайте письмо. Вот вам за это десять копеек.