Политическая религия, или научная идеология, как она себя именовала, в отличие от ее предшественниц не ограничивается пространством храма; ее храмом становится все, к чему она прикасается. Она не знает вне себя ничего профанного; новой идеологией сакрализуются станции метро, Выставка достижений народного хозяйства, высотные здания, жилые дома, новый быт.
Особенность коммунистической веры с самого начала состояла в том, что ее религиозный характер был очевиден для социолога или психолога, но с конфессиональной, христианской точки зрения она религией («подлинной» религией) не признавалась. Впрочем, и ученые относили коммунизм к религии с большими оговорками.
Французский социолог Раймон Арон считал коммунизм, наряду с итальянским фашизмом и национал-социализмом, светской религией. Его сторонники, с одной стороны, отказывались воплощать объект своих неосуществленных желаний в потусторонних, трансцендентных образах, а с другой — до конца не порывали с трансцендентным, а ограничивались тем, что мыслили его как имманентное, реализуемое в этом мире. Отсюда парадокс, подмеченный не только Ароном: «...Социализм является религией именно потому, что он антирелигиозен... светские религии заменяют в душах наших современников исчезнувшую веру и обещают спасение на земле, в форме общества, которое надлежит построить» [1, 168—169]. В XX веке коммунизм составлял смысл жизни миллионов людей; ради него проявлялись самопожертвование, фанатизм, безграничное рвение. Он задавал цель, ради которой было позволено все. Тайный источник могущества марксизма лежал, конечно, за пределами науки, в эмоциональной сфере. Конца капитализма желают потому, что вместе с ним, как предсказано в коммунистической Библии, исчезнут ненавистная эксплуатация человека человеком и отчуждение, порождающее традиционные религии [1, 171—172].
Многие исследователи, не отказывая коммунизму в статусе религии, приходят к выводу, что по сравнению с предшественницами это слабая, «неподлинная» (Арон) религия, более того, карикатура на религию. Да, у него наличествуют все религиозные атрибуты. «Но это, — продолжает Герд Кенен, — не более чем аналогии. Они указывают на сходство психических энергий... заполнявших пустоту, образовавшуюся на месте традиционных религий» [45,417]. Другими словами, коммунизм, если следовать этой логике, не более чем эрзац-религия, бессильное подражание полноценному прототипу, прежде всего христианству[4].
Обесценивая коммунизм как религию, на самом деле эти аргументы прежде всего обесценивают породившее его время. Если бы кроме слабых политических религий XX век породил другие, сильные, связанные с аутентичным переживанием трансцендентного вида веры, было бы легко согласиться с подобной аргументацией. Но прошлый век вызвал к жизни только «неподлинные» религии, вступавшие в конкуренцию с христианством, претендовавшие рано или поздно его преодолеть, занять его место.
Сам Раймон Арон призывает христиан выйти за пределы храма, завязать более тесные связи с окружающим миром, справедливо видя в этом противоядие от будущих политических религий. Подобное развитие будет означать еще один виток секуляризации. Сила англосаксонского мира перед лицом светских религий (ни одна из них не смогла в нем укрепиться) заключалась в том, что христианство пропитало в нем все аспекты светской жизни, стало нравственностью и трудовой этикой, несовместимой с коммунистической антицерковью [1, 218].
Другими словами, только по-настоящему секуляризованное христианство, породившее ставшие независимыми от него, исторически обособившиеся трудовые и нравственные императивы, а вовсе не подлинное, аутентичное христианство было способно оказать эффективное сопротивление напору политических религий. Христианство, претендовавшее в XX столетии на подлинность, напротив, часто проигрывало светским религиям, особенно коммунизму, отдавало им миллионы своих духовных чад.