Большинство из тех, кто восторгался достижениями большевиков и считал СССР «избранной родиной», сами переселяться туда не собирались. В этом вроде бы нет ничего удивительного: ведь нельзя же требовать от христиан переселения в Иерусалим, а от мусульман — в Мекку или Медину. Важно, как и в случае коммунистических верующих, что они связаны со святыми местами духовно и таким образом в сущностном, религиозном смысле пребывают в них всегда. Конечно, это так, но разница между религиями Книги и новой верой заключается в том, что события, в которые верят христиане и мусульмане, произошли в святых местах в отдаленном прошлом, а событие коммунизма еще только должно случиться. Судьба коммунизма решается в этом конкретном месте; поэтому его связь с местом свершения (с топосом, с локусом) несравненно более сущностна, чем в случае ориентированных потусторонне теистических религий. Осуществление коммунистического пророчества однозначно привязано к месту его свершения; вне него не существует и само событие. Пути бегства из этого места в иной мир надежно перерезаны воинствующим атеизмом.
Чтобы распространиться на весь мир, приобрести универсальный статус, который приписывают ему верующие, коммунистическое пророчество должно реализоваться в этом конкретном месте. Поэтому прибывшему в Москву «попутчику» нельзя было остаться просто туристом, наблюдающим происходящее извне; он внутренне обязывался взвалить на себя груз свидетельства, стать, так сказать, материалистическим евангелистом. Даже простой рабочий, крестьянин, член профсоюза, не говоря уже об интеллектуалах и знаменитостях, в революционной Мекке переживали метаморфозу, превращались в свидетелей, от суждения которых как бы зависела аутентичность эксперимента. Мир строящегося коммунизма вывернут наружу, обращен к судящему; он давит на него, ждет благоприятного отзыва и делает все, чтобы его добиться. В эпоху зарождающегося массового туризма было крайне необычно, что страна, большинство граждан которой жили в унизительной нищете, не останавливалась ни перед какими расходами, лишь бы иностранцы говорили и писали о ней только в восторженных тонах.
Даже если коммунизм и был прежде всего «опиумом интеллектуалов» (Арон) [32], его первоначальное послание имело всеобщий характер и не знало «ни эллина, ни иудея». В лице коммунизма впервые религия, не утратив ни грана своей парадоксальности, решительно сошла на замлю. От прибывших в страну победившего пролетариата пилигримов требовали суждения, предварительно, правда, отключив механизм здравого смысла и парализовав возможность судить. В результате возникла парадигма «бытия-в-становлении» (мы застаем ее у Жида, у Фейхтвангера, у Луиса Фишера, отчасти у Беньямина и почти во всех литературных произведениях и фильмах сталинского времени), по отношению к которому любое суждение будет заведомо неверным: все в СССР менялось якобы так быстро, что увиденному вчера сегодня уже ничто не соответствовало. Поэтому для идеологов новой власти суждение есть primo logo проявление веры, ликующая, прославляющая, экзальтированная эмоциональная реакция.
Любая оценка мгновенно устаревает; только сильная эмоция остается не подверженной изменению, нетленной.
Пересечение границы Советской России было связано с сильными эмоциями. Она была оформлена не просто как въезд в еще одну европейскую страну, а как ворота в новый мир. Эта граница, пишет Йозеф Рот, имеет «историческое значение»: «...Кажется, что здесь проходит не обычная граница между странами, она видится скорее границей между двумя мирами» («...Es scheint doch, dass hier nicht eine gewohnliche Grenze ist zwischen Land und Land, sie will eine Grenze sein zwischen Welt und Welt») [цит. no: 40, 100]. Даже воздух на социалистической родине пахнет по- другому, уверяли читателей привлеченные аурой революции пилигримы. «Раньше я не понимал крестоносцев, целовавших землю, по которой ступал Спаситель, — писал Макс Бартель, которому через несколько лет предстояло перейти в лагерь национал-социализма, — но сам я испытал на русской границе подобные же чувства» («Ich habe fruher Kreuzfahrer nicht begriffen, die das Land, wo ihr Heiland gewandelt hat, gekusst haben, aber mit den gleichen Gefuhlen betrat ich Russland») [цит. no: 40, 99]. Молодые люди поведали Элен Штеккер (Helene Stocker), что после пересечения советской границы они сразу же почувствовали себя на родине [цит. по: 40, 99]. Клара Цеткин призывала каждого на советской границе снять башмаки, ибо земля, на которую они ступают, — «это святая земля» [цит. по: 26, 98].
Собрание патетических высказываний подобного рода могло бы заполнить много страниц. Но как минимум столько же людей испытывали при пересечении советской границы прямо противоположные чувства: настроение ухудшалось, они начинали нервно проверять паспорта и готовиться к худшему.