Итак, «что одному казалось раем, — резюмирует Отто Фридлендер, — представлялось адом другому» [цит. по: 40, 98], и между этими сильными эмоциями пустота: никаких посредствующих звеньев, никаких более умеренных чувств.
Впечатления от поездки в СССР были в основных чертах закодированы уже в первоначальных реакциях паломников. В страну победившей революции, как правило, приезжали занявшие позицию люди; и априорное отношение, восторженное или депрессивное, находило выражение в их текстах. Случалось, что позиция менялась на противоположную, но стать умеренной она не могла — СССР вызывал только сильные эмоции. Буржуазия, с детства уверяли советских школьников, платила родине пролетариата той же монетой. Они заучивали наизусть стихи Маяковского о советском паспорте. Их тема — ужас, с каким иностранный пограничник берет в руки «молоткастый, серпастый» советский паспорт поэта: «как бомбу», «как кинжал», «как саблю обоюдоострую», «как гремучую, в двадцать жал, змею двухметроворостую»! Для поэта такое отношение — предмет гордости за свою страну; ненависть буржуа в его глазах — доказательство реальности революционных преобразований,
В сильных эмоциях не было недостатка не только на границе, но и в самой пролетарской Мекке. Никос Казандзакис вспоминает, что на праздновании 10-летия Красного Октября пришел в такой экстаз, что стал обниматься со своим соседом, китайским генералом, их обоих обнимал огромного роста чернокожий, и все вместе они плакали от счастья. «Сколько часов, — спрашивает себя греческий автор, — длилось это божественное опьянение? Сколько веков?.. Я сжимал в объятиях китайского генерала, нас обоих сжимал негр, я чувствовал, как границы рушатся, имена, страны, расы исчезают, — человек обнимал человека... Я поклялся, что жизнь моя обретет с этого мгновения единство, а сам я избавлюсь от различного рода порабощений, одолею страх и ложь и другим тоже помогу избавиться от страха и лжи. Поклялся не позволять больше людям творить несправедливость, дать детям всей земли чистое небо, игрушки и книжки, дать женщине свободу и счастье, доброту и благородство — мужчине, и пшеничное зернышко пташке — сердцу человеческому.
«Это клич России!» — сказал я и поклялся следовать ему до конца жизни» [13, 381].
Неудивительно, что новый культ отвергал традиционные религии; он претендовал не только выполнять те же функции, но делать это значительно лучше конкурентов. Как показывает опыт Казандзакиса и многих других паломников, СССР создавал убедительное впечатление того, что искупление уже состоялось.
Стоит ли после этого удивляться, что после возвращения с «избранной родины» паломники видели свою старую родину, Европу, в преображенном свете. Люди и вещи оставались на своих местах, но оптика становилась иной.
По возвращении из Москвы «новое духовное состояние» позволяет Беньямину замечать, как одиноки люди в его родном городе, как чисто выметены и широки тротуары, как велико расстояние между пешеходами. «Для приезжающего из Москвы, — резюмирует свои впечатления немецкий “попутчик”, — Берлин — мертвый город. Люди на улице кажутся безнадежно обособленными, от одного до другого очень далеко, и каждый из них одинок на своем участке улицы... Новый взгляд на город, как и новый взгляд на людей, напоминает обретение нового духовного состояния: все это несомненный результат поездки в Россию» [13, 160].
После пережитого в Москве озарения Никосу Казандзакису на обратном пути в Грецию Берлин и Вена с их ночными ресторанами и клубами, ухоженными женщинами и самодовольными мужчинами, смотрящими на религию глазами разума, показались уже не привлекательными, как раньше, а, напротив, отталкивающими, отвратительными. Он увидел Европу в апокалиптической перспективе: как Содом и Гоморру, как Помпеи. Распутный континент вот-вот засыпет лавой, которую готов извергнуть на него Везувий революции. На своем образном языке Казандзакис выразил это особенно ярко: «Когда по прошествии трех этих месяцев, возвращаясь в Грецию, я снова оказался в Берлине, а затем — в Вене, мир изменился. Нет, не мир, а мое видение мира. То, что прежде представлялось мне необычайным и восхитительным, — фривольные танцы, современная варварская музыка, размалеванные женщины, размалеванные мужчины, резкая ироническая усмешка, неуемная страсть к золоту и ласкам — все это теперь вызывало у меня тошноту и содрогание, и я видел в этом предвестие конца. Тяжкий смрад стоял в воздухе, словно мир гнил. Такой запах, должно быть, стоял над Содомом и Гоморрой.