В коммунизме Этьембль разочаровался после московских показательных процессов; его, француза из католической семьи, кроме всего прочего оттолкнул в них антисемитский подтекст (среди обвиняемых оказалось много евреев). Он подал заявление о выходе из партии, но от партийной конспиративности избавился не полностью: «Жид опубликовал свое “Возвращение из СССР”. Я согласился со многими упреками, которые я и сам делал во время поездки в 1934 году, не признаваясь в этом тем не менее [открыто] из-за нацистской опасности» [цит. по: 8, 43].
В модальности «бытия-в-становлении», «бытия-в-строительстве» [8, 50] выдержана и знаменитая книга Андре Жида, сыгравшая в жизни Деррида особую роль. Он прочитал ее в возрасте 15 лет, на пике увлечения творчеством писателя; именно «Возвращение из СССР» убедило будущего философа в «трагической неудаче советской революции» [8, 35]. Повествование начинается на мифической ноте, с мифа о Деметре и царице Метанейре. Беспрецедентность опыта изначально соединяется с единственностью места его проведения: «там», в том месте, на «избранной родине», разыгрывается будущее «нас», всего человечества. СССР — это место, где утопия должна стать реальностью. «Новое пространство, — продолжает Деррида, — в котором движется письмо “возвращений”, является пространством мифическим (аисторическим, in illo tempore) и эсхатологическим (Моисеевым и мессианским) в той самой мере, в какой оно еще должно возникнуть, подобно Земле Обетованной и будущему “избранной родины”» [8, 46].
И, поставив революции диагноз, Жид не вышел за пределы парадигмы «бытия-в-строительстве». «СССР “строится”... — цитирует “Возвращение” Деррида, — кажется, само будущее рождается на глазах» [9, 522].
Тем самым диагноз как бы оказывается неокончательным, ему угрожают «родовые муки будущего», которые продолжаются и могут кончиться неожиданно — «лучезарный младенец» Демофоон все еще имеет шанс появиться на свет. К будущему обращен не только коммунистический опыт, но и сами путешествия в СССР, и упорядочивающие их тексты.
По-другому, но не менее явно революционная эсхатология дала о себе знать в «Московском дневнике» Вальтера Беньямина. В качестве основного в этом автобиографическом тексте Деррида выделяет «феноменологический мотив». Вместо того чтобы написать «портрет Москвы», Беньямин в письме Мартину Буберу объявляет, что через его текст заговорит сама вещь, так как в этом месте (в столице революции) в настоящий момент (когда решается ее судьба) все наблюдаемое — уже теория. Другими словами, способ изложения должен соответствовать присутствию самой вещи, принимать форму ее самоописания, «находиться за пределами интерпретации, спекуляции, идеологии и т. д.» [8, 56—57]. Подобное заключение субъекта в скобки, воздержание от суждения, нейтрализация любой интерпретации возможны, замечает Деррида, исключительно благодаря «настоящему моменту» в Москве, благодаря событию революции и особой (парадоксальной: будущее-в-настоящем) темпоральной структуре этого события. Такова, выражаясь религиозным языком, «благодать текущего момента» [8, 58]. Столица мировой революции может быть описана только чисто экспрессивным, неинструментальным языком; таков результат уникальности «настоящего момента» в месте, отмеченном материалистической благодатью. «...С помощью происходящего в Москве, — подытоживает Деррида логику Беньямина, — можно восстановить первоначальный опыт языка, подобие искупления первородного греха» [8, 62]. Хотя воплотить столь амбициозный проект немецкий автор не сумел, событие обещания важно само по себе, должно быть сохранено как таковое. Обещание похоже на коммунизм в том смысле, что он также был и остался призрачным, завещанным грядущему, отличным от любой полноты присутствия [7, 133].
Наследием марксизма, в глазах основателя деконструкции, является прежде всего «мессианство без религии», идея справедливости, отличная от права и даже от прав человека. В спасении этого момента от «кошмара советской бюрократии», от «сталинизма в прошлом» и «неосталинизма в настоящем» Деррида с самого начала видел свою задачу как философа: «Как раз такой и была естественная среда, в которой возникло то, что мы называем деконструкцией, — и понять что-либо в сегодняшней деконструкции, особенно в той, что существует во Франции, совершенно невозможно, если не учитывать это историческое переплетение» [7, 30].