Перед нами советский Демофоон, закаляющий руку в огненной стихии. Таким его запомнил и автор книги: «...Вижу его с искаженным от боли лицом и рукой, погруженной в огонь, словно лезвие закаляемого меча» [6, 86].
Ради чего держал руку над огнем заключенный Костылев?
Сталинская система наказания карала не преступное деяние; она, констатирует польский автор, ставила целью разрушение человеческой личности и построение на ее месте другой личности, с новыми реакциями. В терминах тогдашней идеологии это называлось «воспитанием нового человека».
Советскую идеологию того времени нельзя было воспринимать искренне, тем более буквально. Она утверждала, что все страдание сосредоточено на Западе, в СССР же его упразднила победоносная революция. Но освобождать Запад от его пороков следовало с ненавистью, а не с любовью, страдания тамошних людей не должны были вызывать в потенциальных освободителях сострадания. С манихейской точки зрения благодетельствовать следовало именно врага, притом с применением насилия, в целительности которого большевики не сомневались с самого начала. Изначальная ошибка Костылева состояла в том, что он воспринял страдания живущих при капитализме людей искренне, с состраданием и действительно хотел им помочь.
Отсюда глубина его разочарования, когда из французских книг — Бальзака, Стендаля, «Воспитание чувств» Флобера, «Исповеди сына века» Альфреда де Мюссе и «Адольфа» Констана — выяснилось, что его с детства обманывали, что советский мир — ледяная пустыня; в сравнении с ней климат, в котором действуют герои названных романов, — просто тропический, благоприятный для жизни людей. Однажды в споре с товарищами Костылев, забывшись, воскликнул: «Освободить Запад! От чего? От такой жизни, какой мы и в глаза не видели!» В нетоталитарной стране подобное увлечение показалось бы мелочью, запоздалым эстетическим переживанием, но в сталинском СССР это было «идейное преступление», которое следователь, после года «промывания мозгов» и пыток, приравнял к попытке свержения советской власти с помощью иностранных держав. В этом удалось «убедить» и самого сломленного «преступника», но в лагере ему в руки снова попала одна из тех французских книжек, и он еще глубже понял, как жестоко обманул его советский мир.
После этого Костылев принял решение никогда не работать «на них», даже если ему придется умереть. С тех пор раз в несколько дней он стал держать над огнем правую руку, после чего перебинтовывал ее и получал освобождение от работы. Он все время читал французские книги, которые ему каким-то загадочным образом удавалось добывать в лагере.
В ГУЛАГе заключенный, считаясь здоровым, не мог долго уклоняться от работы только потому, что у него не заживает рука; и автор книги «Иной мир», подружившись с Костылевым, просил его оторваться от чтения и выйти на работу. Тот категорически отказывался. В конце концов лагерное начальство решило отправить строптивого зэка на Колыму, что, замечает Герлинг, в Освенциме было бы равносильно направлению в газовую камеру. Перед этапом он в бане облил себя кипятком и скончался в ужасных муках.
Я привел эту историю потому, что в ней, как у Жида, присутствует тема плоти, которую закаляют над огнем. Правая рука инженера Костылева, которую тот, разбинтовав, держал над огнем, в описании польского автора представляла собой «опухшую колоду, обтянутую сползавшей от ожогов кожей и истекавшую кровью и гноем, который, как масло, шипя, капельками падал на докрасна раскаленные чурбаки» [6, 83]. Огонь разрушал его руку так же, как он разрушил бы руки мечтателей о человечестве, закаленном в огненной купели.
Поведение Костылева нетипично для зэка сталинского времени. Гер- линг-Грудзинский и сам удивляется, как советскому молодому человеку из провинции удалось создать себе столь возвышенное представление о культуре Запада. Так или иначе, он сделал выбор; ставкой в этой игре стала жизнь, которую бывший инженер обменивал на чтение старых иностранных книг. Вспоминая этот рассказ, невольно спрашиваешь себя: как же интенсивно должен был человек читать и, главное, как самозабвенно любить описанный в романах мир, чтобы ради него пойти на саморазрушение? Читал ли хоть кто-то из нас когда-либо с такой интенсивностью, создавая воображаемый мир, стоящий выше собственной жизни?
Проникновение в буржуазный мир, даже в форме отождествления с его художественным образом — тем более если оно было выражено публично, как это сделал Костылев, — квалифицировалось при Сталине как уголовно наказуемое деяние, за которое можно было поплатиться жизнью. Способны ли были западные интеллектуалы, восхищавшиеся советским экспериментом, вообразить себе, что ненавидимый ими мир (по меньшей мере его прошлые подобия, отразившиеся в литературе XIX века) в силах заворожить образованного советского человека? И что бы сказали Брехт, Арагон, Шоу, Ролан и тысячи других поклонников Сталина, узнав, какую цену надо было за это заплатить в СССР?