Восхищение великой задачей, поставленной Октябрьской революцией, не помешало скептически настроенному англичанину увидеть за ее кулисами вызов, брошенный разуму молодой фанатичной верой. Он несколько раз сравнивает большевизм с исламом времен расцвета: обе религии, по мнению философа, «практичны, социальны, неспиритуальны, ориентированы на завоевание господства в этом мире... Что магометанство сделало для арабов, то большевизм может сделать для. русских» [18, 6]. То, что в исламе является следствием последовательного монотеизма, вытекает в большевизме из не менее последовательного атеизма. Именно атеизм делает сторонников Ленина воинственно-религиозными людьми, нетерпимыми ко всякой иной вере. На авторитет основателей своего учения, харизму вождя и партийные решения большевики опираются так же, как раньше мусульмане опирались на авторитет Пророка и Коран. Английский философ усомнился, что, как и ислам, новая религия способна противостоять соблазнам «мира сего»[12]. Послание большевизма универсально, он будет осуществлять экспорт революции в другие страны, как когда-то их силой оружия завоевывал ислам.
В глазах Рассела цельность, своеобразный холизм коммунизма, отсутствие в нем мировоззренческих лакун, обладание ответами на все вопросы, непримиримое отношение к любым (даже самым на первый взгляд добросовестным) оппонентам, готовность для достижения возвышенной цели применять насильственные средства, воинствующий атеизм — признаки не научного (свободного), а религиозного (несвободного) отношения к миру. В своей брошюре он предпринял попытку расчленения коммунистической доктрины на составные части, объединенные, по его мнению, в единое целое произвольно. Так, материалистическая концепция истории и философский материализм, считает он, — учения принципиально разные. Если первая в качестве научной гипотезы поддается верификации на конкретных примерах и обладает относительной истиной (которую коммунисты произвольно превращают в абсолютную), то философский материализм (убеждение в универсальной зависимости психического измерения от физического) экспериментальной проверке не поддается в принципе и принимается на веру. Радикальный атеизм большевиков опирается прежде всего не на исторический, а на философский материализм, т. е. является продуктом веры, явлением недоказуемым и неопровержимым. Политическая практика, основанная на вере, особенно если последняя рядится в тогу научности, обречена на фанатизм и применение насилия, способные скомпрометировать великую цель.
Рассел однозначно отказывает большевизму в статусе научной теории: «Социальный феномен большевизма следует рассматривать как некую религию, а не просто политическое движение. Возможны два разных, равно важных отношения к миру — религиозное и научное. Научное отношение базируется на опыте и постепенности, строится на доказательствах за, а не против...
Под религией я понимаю совокупность убеждений, принимаемых как догма, которые господствуют над ходом жизни; при этом они игнорируют очевидность или противостоят ей; они внедряются с опорой на эмоциональные и авторитарные средства, но не на разум. По данному определению, большевизм является религией: его догмы далеко отстоят от очевидности или противоречат ей... Принимающие большевизм становятся невосприимчивыми к доказательствам науки и совершают интеллектуальное самоубийство» [18, 65].
Даже если все марксистские доктрины были верны, налагаемый на их свободное исследование и обсуждение запрет выводил бы их за пределы науки. Догматика большевизма столь же опасна для свободы научного исследования, как и теология римско-католической церкви, а вытекающая из нее политическая практика основывается не на утверждении нового, а на фанатичном отрицании и искоренении старого. Если мы действительно хотим построить коммунистическое общество, основным движущим мотивом наших действий не может быть ненависть к капитализму; энергично уничтожать зло еще не значит насаждать добро. Настоящий коммунизм, по Расселу, победит в процветающей стране, граждан которой (и притом не с помощью насилия, а разумными аргументами) удастся убедить, что существует нечто лучшее, более существенное для человека, чем материальное благосостояние. Да, капитализм обречен, но из этого не следует, что одной ненависти к нему достаточно для учреждения нового социального порядка. Во всяком случае, его вряд ли построит фанатичное меньшинство, опирающееся на насилие в дотла разоренной войной стране.