Общество всеобщей человечности нельзя построить бесчеловечными методами; цель в таком случае неизбежно становится жертвой избранных для ее достижения средств. Объявив войну не на жизнь, а на смерть одной порочной человеческой страсти — стремлению к наживе, — большевики, по Расселу, необычайно укрепили другое, еще более опасное свойство человеческой природы — инстинкт власти, — и на третьем году революции он уже дает о себе знать и мешает установлению социальной справедливости. «Марксисты, — пишет философ, — никогда не осознавали, что жажда власти является таким же сильным побудительным мотивом, как и страсть к наживе» [18, 77].
Энергии большевикам не занимать, их цель возвышенна и универсальна, но, к сожалению, ее нельзя воплотить насильственными методами в отсталой стране.
Брошюра Рассела «Практика и теория большевизма», увидевшая свет в 1920 году, служила молчаливым упреком авторам, которые десятилетия спустя утверждали, что разгадать загадку коммунистического сфинкса в их время было невозможно из-за исторической беспрецедентности происходившего, отсутствия опыта исследования экстремальных явлений, недостатка информации и т. д. За два года до рождения СССР английский философ предсказал поражение старых большевиков от людей, примкнувших к революции после ее победы[13], противостояние СССР и США[14], возникновение социального неравенства. Такая проницательность стала возможной потому, что он принадлежал к англосаксонской философской традиции, опирающейся на экспериментальную науку, подозрительную к любому холизму и широким обобщениям, а тем более к попыткам положить подобные обобщения в основание политической практики. Это позволило философу не потерять голову перед лицом революционного апокалипсиса. Сочувствие к целям эксперимента не ослепило его в отношении к применяемым методам, а симпатия к некоторым идеям (например, к материалистическому пониманию истории) не помешала установить религиозную генеалогию других идей. В отличие от огромного большинства поклонников революции, Рассел наотрез отказался принести свой разум в жертву цели, возвышенность которой не отрицал. Он явно вменял себе в обязанность сохранение критического духа при любых обстоятельствах. Да и трудно требовать от человека, считавшего Христа менее совершенной личностью, нежели Сократ [17, 109], преклонить колени перед Лениным и не увидеть пятен на солнце большевизма. Наука не знает окончательных истин, в ней все подвержено обсуждению и опровержению, любой теории отведен определенный срок жизни — вот истины, на которые опирался Рассел.
В совсем другом климате живет когорта убежденных людей, решивших осуществить свои идеалы любой ценой. Для них невозможно никакое обсуждение адекватности применяемых средств провозглашенным целям; перед лицом враждебного окружения они соблюдают глубокую конспирацию. Через год после визита Рассела по инициативе Ленина в ВКП(б) будет запрещена фракционная борьба и окончательно воцарится атмосфера взаимной подозрительности.
Рассел не отрицал эффективности большевистских методов индустриализации отсталой, аграрной страны за много лет до того, как они были на практике применены Сталиным, но это не помешало ему признать, что как выход за пределы истории «коммунистический эксперимент потерпел неудачу» [18, 97]. Основную причину неудачи он приписал большевистскому мировоззрению, в основе которого лежала убежденность в том, что человеческую природу можно радикально преобразить с помощью насилия. Насилие может способствовать ускоренной индустриализации России, но оно не в силах улучшить природу человека или создать более счастливый мир. Более того, скорее всего, с его помощью будет достигнут противоположный результат. Коммунизм достигнет своих истинных целей лишь в странах, для граждан которых насильственные методы неприемлемы, и его основным оружием будет не порабощение, а убеждение. «Чтобы коммунизм имел хорошие шансы на успех, — повторяет Рассел, — его следует устанавливать в процветающей стране. Однако процветающую страну не так легко побудить к действию призывами к ненависти и всеобщему восстанию, выдвигаемыми Интернационалом... надо делать акцент скорее на надежду, чем на отчаяние, и показывать, что переход к коммунизму можно осуществить без катастрофического снижения уровня благосостояния» [18, 105]. Хотя в этих рассуждениях английского философа, как и в предсказании Марксом победы коммунизма в наиболее развитых в промышленном отношении странах, есть логика, на бумаге кажущаяся неотразимой, верифицировать эту гипотезу мы не можем — по той простой причине, что нельзя привести ни одного случая такой победы. Коммунизм остался прежде всего религиозной идеей, упованием, а не экономически максимально эффективным и вместе с тем наиболее гуманным строем.