Из Палестины все смотрится по-другому, обращается Беньямин к Шолему, там, судя по тому, что ты пишешь, существуют другие возможности отличаться от буржуазии. «...Ты можешь называть это верхом двусмысленности, но здесь их нет... Потерпевший кораблекрушение человек, оказавшись среди обломков, из последних сил карабкается на вершину мачты. Ибо у него есть шанс подать оттуда сигнал к своему спасению.
Обдумай, пожалуйста, все это хорошенько. И сделай мне, если можешь, встречное предложение» [55, 290].
В ответном письме от 5 мая 1931 года Шолем еще раз призывает Беньямина возвратиться к истокам своего дарования. «Самообман часто переходит в самоубийство, твое же [самоубийство] было бы слишком дорогой платой за революционную ортодоксию» [55, 292]. Потребность в сообществе революционных апокалиптиков для тебя, предупреждает друга Шолем, опасней ужаса одиночества, который чувствуется в некоторых твоих работах.
Трудно принять этот совет за встречное предложение, о котором иронически попросил Беньямин. Он писал из столицы страны, стремительно скатывавшейся к национал-социализму, и спрашивал, какие иные, некоммунистические способы политизации интеллектуала-еврея имеются не в абстрактной, а именно в этой исторической ситуации. Шолем предложил ему одиночество как меньшее зло, но проблема потерпевших кораблекрушение людей в том, что они отчаянно нуждаются в спасении, роскошь одиночества им недоступна.
Из переписки явствует, что друзья по-разному понимали религию. Понимание Шолематеистично, религия без Бога для него немыслима, он ждет от своего друга разоблачения попыток синтеза политики и религии. Подобный синтез логически неустойчив, неорганичен и морально предосудителен, потому что в нем не остается места Богу. Для Беньямина, напротив, связь религии с персонифицированным трансцендентным началом, т. е. с теизмом, не необходима, а исторична и контекстуальна. В Москве он убедился, что трансцендентное при определенных условиях может становиться имманентным; при этом его притягательность в качестве основы религии только увеличивается.
Автор «Московского дневника» признает, что в глазах коммунистических функционеров он, возможно, навсегда останется чуждым элементом, буржуа, но иного способа интеллектуальной политизации, кроме марксизма, для него, представителя стремительно пролетаризирующегося среднего класса, к тому же еврея, в создавшейся отчаянной ситуации просто нет. «Встречного предложения» из Иерусалима, конечно, не последовало.
Беньямин, как известно, так и не вступил в КПГ, но определенную симпатию к советскому коммунизму, редко переходящую в энтузиазм, он сохранял до тех пор, пока не был заключен пакт Молотова—Риббентропа, потрясший его, как и многих других, до глубины души. Шолем перечисляет свидетельства «отрезвления» своего друга. «Грета Кон-Радт позже рассказывала мне, что по выходе из лагеря (в Невере, куда он был интернирован после начала войны. — М. Р.) в конце 1939 года он сказал ей, что испытывает облегчение от того, что с Россией для него наконец-то покончено» [55, 274]. Ссылается он и на сообщение писателя Сомы Моргенштерна о том, что последний текст Вальтера Беньямина, знаменитые тезисы «О понимании истории», были теоретическим откликом на шок, который философ испытал под влиянием сближения СССР с нацистской Германией. Но главным свидетельством изменения отношения к советскому опыту остается последнее письмо Беньямина Шолему, содержащее такой отрывок: «Как ни грустно, что мы не можем поговорить друг с другом, но у меня такое чувство, что обстоятельства не дают больше повода для столь острых споров, какие время от времени возникали между нами. Теперь для них больше нет повода... Наступил момент, когда мы можем в духовном смысле упасть друг другу в объятия» [55, 275]. Так как наиболее острые споры между друзьями касались отношения Беньямина к коммунистическому эксперименту в СССР, Шолем прав, полагая, что за год до смерти отношение Беньямина к СССР существенно изменилось. Но это не затронуло ни его отношения к Брехту, ни общей ориентации на неортодоксальное соединение марксизма с разными видами мистического и художественного опыта (включая каббалу, сюрреализм, наркотический опыт и т. д.).