Ни о какой дискуссии с оппонентами, а тем более с бывшими партийными товарищами, этими «потерянными душами», при вдохновленном верой взгляде на мир, конечно, не могло быть и речи. Мир виделся черно-белым, точнее, все цвета мира сходились на одном-единственном полюсе. С психологической точки зрения, замечает Кестлер, проследить разницу между революционной и традиционной верой невозможно, разве что первая по молодости была еще бескомпромиссней. Овладев «стилем Джугашвили» [37, 43], заключив в кавычки мир здравого смысла, член партии мог заставить себя поверить во что угодно. В его мире Троцкий не был основателем Красной армии, а бывший товарищ, которого нацисты пытали в Дахау, «объективно», в свете непогрешимой партийной догмы, представал пособником собственных истязателей. Закаленного в диалектических баталиях коммуниста уже не удивляло, когда в Кремле Риббентропу вручали орден Революции и когда в его честь оркестр Красной армии исполнял нацистский гимн «Хорст Вессель». Сложными риторическими построениями камуфлировался, в сущности, простой тезис: партия (а фактически — руководство, а еще более точно — вождь) всегда права. Все ереси начинались с того, что подвергалась сомнению непогрешимость партии.
Как и Рассел, Кестлер описывает зарождение веры как победу сильных эмоций над разумом [37,9—10]'. Возникающее в результате измененное состояние сознания он неоднократно сравнивает с действием галлюциногена. Воображаемый мир, в который попадает верующий, видится ему миром высшей реальности, независимое от настоящего прошлое исчезает, сквозь преображенный «текущий момент» (Деррида) просвечивает будущее. Истинный верующий должен жить в постоянной готовности к тому, что еще вчера считавшиеся достойными поклонения личности, предметы, события потеряют ауру святости, а нечто еще недавно профан- ное, напротив, вознесется в высшие сферы. Он должен привыкнуть к состоянию парения над эмпирией и понять, что не партия воплощает некую предданную истину, а все, что исходит от партии в каждый данный момент времени, и есть истина.
Кестлер сравнивает положение члена коммунистической партии с ситуацией, в которую у Кэрролла (в «Алисе в Стране чудес») попадает Алиса в главе «Королевский крокет». Слова «агент», «свобода», «демократия» и многие другие приобретали в партийном жаргоне совершенно отличный от обычного смысл; к тому же сама партия придавала им разный смысл при каждом изменении своей линии. Сохранение ортодоксии требовало в этих условиях большого искусства. Королевский крокет — это крокет, правила которого выполнить невозможно, так как в нем каждый элемент (шар, воротца, молоток) неадекватен своему назначению.
«...Наши способы ведения полемики напоминали игру в крокет с участием Червонной Королевы... во время которой воротца сами передвигались по полю, а мячами служили живые ежи. Единственное различие заключалось в том, что, если (у нас. — М. Р.) игрок пропускал свою очередь и королева кричала: «Отрубить ему голову!», приказ действительно выполнялся. Тот, кто хотел оставаться в партии, должен был стать мастером крокета из Страны чудес» [37, 44].
1 «...Действительная причина того, почему люди принимают религию, на мой взгляд, не имеет ничего общего с доводами рассудка. Люди принимают религию из эмоциональных побуждений. Часто нас уверяют, что нападать на религию весьма пагубно, ибо религия делает людей добродетельными. Уверяли в этом и меня, но я что-то не примечал, что дело обстоит действительно так», — писал Рассел в брошюре «Внесла ли религия полезный вклад в цивилизацию?» [17, 109].