В чем-то Брехт был противоположностью Финка — в практической хватке создателю нового театра отказать трудно. Однако у его представления о Сталине как о простом человеке, старающемся сделать все для блага других, и об СССР, стране, где сбылась главная мечта человечества, была своя, не менее травматическая изнанка. Он хотел создать «театр процес
сов» [39, 422], на сцене которого ставились бы суды над поджигателем Рима Нероном, поджигателями Рейхстага и т. д. Но я не сомневаюсь: он не смог бы реалистично, т. е. докопавшись «до сути социальной причинности», поставить в этом театре московский показательный процесс. Для этого Брехт был слишком ослеплен советскими «новыми людьми».
В своем ослеплении знаменитый реформатор театра был, конечно, не одинок, В 1930-е годы не один левый интеллигент, образованный, талантливый человек, образно говоря, гулял повсюду с коробкой в руках, не подозревая, что в ней — голова его друга, убитого тем, кого он наивно принимал за простого человека.
Да и большевистский «простой человек» также на поверку оказался вовсе не так прост, как казалось Ленину в 1917 году, во время написания им брошюры «Государство и революция».
ЭПИЛОГ
КОММУНИЗМ СЕГОДНЯ
В коммунизм верили не только партийные вожди и интеллектуалы. Никогда за решетками тюрем и за колючей проволокой лагерей не оказывалось столько сторонников покаравшей их власти, как в сталинском СССР. В их числе были люди, которых даже Александр Солженицын — а его трудно заподозрить в симпатиях к большевизму — считал истинно верующими. Для таких людей «эта коммунистическая вера была внутренней, иногда (она оставалась) единственным смыслом оставшейся жизни» [21, 298]. Они не занимали привилегированного положения в лагерях, не считали, что другие (некоммунисты) были репрессированы правильно, недоносили на своих товарищей. Были также верующие (к ним Солженицын относится более сурово), которые сказали своим детям, что виноваты, только для того, чтобы не разрушать в них веру в советский строй [21, 301—302]. Верующими коммунистами признает автор «Архипелага ГУЛАГ» и троцкистов, последних, кто перед смертью в лагерях оказал сталинской власти организованное сопротивление.
А что уж говорить об огромном числе партийцев, которые и в заключении считали себя сталинцами, репрессированными по недоразумению!
Но постепенно коммунистическая вера вступает в компромисс со стихией потребления, которую на первых этапах радикально отрицала.
После смерти Сталина партия обещает измученным террором, войной, постоянными лишениями советским людям необычайное изобилие материальных благ в близком будущем. Первоначальные цели революции (сначала преобразование всего мира на принципах равенства и социальной справедливости, а потом воспитание в СССР нового человека, коммунистического Демофоона) к началу 1960-х годов десакрализируются и принимают форму конкретного обещания: догнать и перегнать США по производству материальных благ. То, что раньше отодвигалось в неопределенное будущее, построение коммунизма, при Хрущеве КПСС обязуется выполнить к 1980 году: в программе партии, принятой в 1961 году, речь идет о бесплатном проезде в общественном транспорте, лечении, отдыхе, питании. Коммунистическое невыразимое предстает в виде грезы о всеобщем и равном потреблении благ и услуг
Вообще, по сравнению с радикальностью атеистической веры сам высший принцип коммунизма — «от каждого по способностям, каждому по потребностям» — всегда звучал удивительно приземленно. Чеслав Милош в «Порабощенном разуме» остроумно заметил, что, конечно, этап реализованного коммунизма для самих верующих — это «святая святых», это — «Небо»; но если все-таки отважиться на Небо подняться, обнаружится, что оно «не очень отличается от Соединенных Штатов в период полной занятости... Массы живут физиологической жизнью, пользуются материальными достижениями цивилизации, а этому препятствует доктрина, видящая цель в освобождении человека от материальных забот ради чего- то, что, согласно самой же доктрине, бессмысленно» [16, 82]. Радикальный атеизм большевиков и их сторонников истреблял в человеке метафизическое начало ради необыкновенного, как считалось, расцвета производительных сил, но при этом оставалось неясным, зачем этот расцвет нужен людям, которых мало что друг с другом объединяет. Символический смысл коммунизма по мере его построения не прояснялся. «Сомнительно, — заключает Милош, — что партийное подражание христианской литургии и своего рода богослужения перед портретами вождей доставят людям абсолютное удовольствие» [16, 82].