Он остановился передо мной.
– Можешь дать мне выпить? – спросил он с улыбкой. – Я больше не буду бить рюмок.
Я протянул ему свою рюмку. Он выпил залпом и вернул её, внимательно изучая моё лицо.
– Не бойся, – сказал он. – Всё у нас образуется. Я не сомневаюсь.
Глаза у него потемнели, и он снова посмотрел в сторону окон.
– Так вот, – продолжил он, – я надеялся, что всё на этом кончится, работал в баре и старался не думать о Гийоме и о том, что он думает или делает там наверху. Это было время аперитивов, понимаешь, и я был очень занят. Вдруг я услышал, как хлопнула дверь наверху, и в ту же секунду понял, что что-то случится, что-то страшное. Он спустился в бар, теперь уже одетый, как парижский бизнесмен, и подошёл прямо ко мне. Он не сказал никому ни слова, был бледен и зол и, естественно, привлёк к себе внимание. Все ждали, что он будет делать. Честно говоря, я думал, что он ударит меня или что он спятил и сжимает в кармане пистолет. Поэтому у меня на лице, должно быть, отразился испуг, и это только ухудшило положение. Он зашёл за стойку и начал кричать, что я tapette[125] и вор, чтобы я немедленно убирался, или он вызовет полицию и засадит меня в тюрьму. Я был так ошарашен, что не мог произнести ни слова, а он кричал всё громче и громче, и люди начинали прислушиваться; и вдруг, mon cher, я почувствовал, что падаю, падаю с какой-то огромной высоты. Довольно долго я не испытывал гнева, лишь ощущал, как слёзы закипают во мне, как на огне. Я не мог перевести дыхание, не мог поверить, что он действительно так поступает со мной. Я только твердил: «Что я сделал? Что я такого сделал?» Но он не отвечал и вдруг прокричал так, будто выстрелил: «Mais tu le sais, salaud![126] Сам прекрасно знаешь!» Никто не знал, что он имеет в виду, но это была та же сцена, которую он устроил мне в фойе кинотеатра, помнишь? Все верили, что он прав, и что я виноват, и что я совершил что-то ужасное. И он подошёл к кассе и вынул какие-то деньги (но я-то знал, что он знает, что в этот час там мало денег), сунул их мне, говоря: «Бери! Бери! Лучше самому отдать, чем позволить тебе обворовывать меня ночью! А теперь убирайся!»
О, если бы ты видел эти лица в баре, такие сочувствующие и трагичные, показывающие, что теперь-то им всё стало ясно, что они всегда так и думали и страшно рады, что никогда не имели со мной ничего общего. А?! Les enculés! Мерзкие сукины дети! Les gonzesses![127]