Довольно долго мы не произносили ни звука. Я чувствовал, что матрос вылупился на нас.
– Она, наверно, ошиблась баром? – сказал он наконец.
Хелла посмотрела на него. Улыбнулась.
– Я ошиблась не только в этом, – сказала она.
Тогда матрос уставился на меня.
– Ну вот, – сказал я Хелле, – теперь ты всё знаешь.
– Думаю, что знала это уже давно.
Она повернулась и хотела уйти. Я сделал движение ей вслед. Матрос схватил меня:
– Ты что?.. С ней?..
Я кивнул. Его лицо с открытым ртом было комично. Он отпустил меня, я отошёл и, когда подходил к дверям, услышал его хохот.
Мы долго шли по промозглым улицам в молчании. Казалось, все люди вымерли. Казалось немыслимым, что когда-нибудь рассветёт.
– Ладно, – сказала Хелла, – я возвращаюсь домой. Жаль, что вообще оттуда уехала.
– Если я останусь здесь ещё, – сказала она уже утром, укладывая в чемодан свои вещи, – я забуду окончательно, что такое быть женщиной.
Она была очень холодна и как-то горько красива.
– Не уверен, что существует женщина, которая могла бы это забыть, – сказал я.
– Есть такие, что забыли, что быть женщиной означает не только терпеть унижение и терпеть обиду. Я этого ещё не забыла, – добавила она, – вопреки тебе. И не собираюсь забывать. Я хочу убраться из этого дома и от тебя с такой скоростью, на какую только способны такси, поезда и корабли, уносящие меня.
В комнате, служившей нам поначалу спальней, она передвигалась с судорожной спешкой стремящегося скрыться – между раскрытым на кровати чемоданом, комодом и шкафом. Стоя в дверном проёме, я наблюдал за ней. Я стоял там так, как стоит перед учителем маленький мальчик, надувший в штаны. Все слова, что я хотел сказать, застревали репьями у меня в горле и не давали рту шевельнуться.
– Мне всё-таки хотелось бы, – выговорил я наконец, – чтобы ты поверила, что если я и лгал кому-то, то только не тебе.
Она повернулась ко мне с искажённым лицом:
– Но говорил-то ты со мной. И со мной тебе хотелось уехать в этот жуткий дом посреди глухомани. И на мне, как уверял, тебе хотелось жениться.
– Я хочу сказать, что лгал самому себе.
– А, понимаю, – сказала Хелла. – Это, разумеется, всё объясняет.
– Я просто хочу сказать, – прокричал я, – что если тебя чем-то обидел, то не хотел этого!
– Не ори. Я скоро уйду. Потом ты можешь кричать вон тем холмам или крестьянам о том, как ты виноват, как тебе нравится быть виноватым!
Она снова принялась двигаться взад-вперёд между чемоданом и комодом, но уже медленнее. Влажные волосы падали ей на лоб, и лицо было влажным. Мне страшно захотелось взять её в свои объятия, приголубить. Но это уже ничему бы не помогло, только продлило бы пытку для нас обоих.
Передвигаясь по комнате, она смотрела не на меня, но на вещи, которые укладывала, будто сомневаясь, что они её.
– Я ведь знала, – сказала она. – всё знала. Поэтому мне так горько. Я читала это в каждом твоём взгляде. Каждый раз, когда мы ложились в кровать. Если бы только ты тогда мне сказал правду. Неужели ты не понимаешь, как бессовестно было ждать, пока я сама всё узнаю? Обрушить эту тяжесть на меня? Я ведь имела право услышать это от тебя: женщина всегда ждёт, когда мужчина заговорит. Или ты об этом не слышал?
Я ничего не ответил.
– Я бы не торчала столько времени в этом доме. Не гадала бы теперь, как же, господи, я выдержу это долгое возвращение. Я бы уже была дома и танцевала с каким-нибудь мужиком, который хотел бы меня поиметь. И я дала бы и ему. Почему бы и нет?
И она диковато улыбнулась на ворох капроновых чулок в своей руке и аккуратно уложила их в чемодан.
– Может, я сам не понимал этого раньше. Знал только, что мне нужно бежать из комнаты Джованни.
– Ну вот ты и бежал. А теперь мой черёд. Один бедный Джованни потерял голову.
Это была гадкая шутка, и сказано это было, чтобы меня ранить. Но язвительная улыбка ей плохо удалась.
– Мне никогда этого не понять, – сказала она после паузы, посмотрев мне в глаза так, будто я должен был помочь ей разобраться. – Этот мерзкий маленький бандит загубил твою жизнь. Думаю, что загубил и мою. Американцы не должны никогда приезжать в Европу, – промолвила она и попыталась засмеяться, но начала плакать, – потому что потом они уже никогда не будут счастливы. А какой толк в американце, если он несчастен? Счастье – это всё, что у нас было.