Вот так я и встретился с Джованни. Думаю, мы навсегда связали наши судьбы, с первого взгляда, и мы будем связаны вечно, несмотря на нашу скорую separation de corps, несмотря на то, что тело Джованни скоро будет гнить где-нибудь в общей яме для грешников неподалеку от Парижа. И до самого смертного часа, словно ведьмы Макбета, будут преследовать меня всплывающие как из-под земли воспоминания, и лицо Джованни будет появляться передо мной, его лицо в разные моменты нашей совместной жизни, и в ушах пронзительно зазвучит его голос – его тембр и особенный говорок, и запах тела Джованни снова ударит мне в нос.
И когда-нибудь, в те дни, которые мне еще предстоит прожить – да дарует господь эту милость! – в ослепительном свете раннего утра, когда после бурной бессонной ночи во рту горчит, воспаленные веки покраснели, влажные волосы растрепаны, и за чашкой кофе в сигаретном дыму сидит безымянный юноша, который провел со мной эту ночь, и сейчас встанет и исчезнет из моей жизни, как дым, в то яркое утро я снова увижу Джованни таким, каким он был в ту ночь в баре – прекрасным и неотразимым, точно луч света в непроглядном мраке, обступившем нас со всех сторон.
Глава III
В пять часов утра Гийом закрыл за нами дверь бара. Улицы были серыми и безлюдными. На углу, неподалеку от бара мясник уже открыл свою лавку. Мы видели, как он окровавленными руками рубил большие туши. Мимо нас с грохотом промчался зеленый огромный парижский автобус. Пассажиров в нем почти не было, его яркий электрический флажок мигал на ходу, указывая повороты. Какой-то garcon de cafe выплеснул грязную воду прямо на тротуар, а потом метлой смахнул ее в сточную канаву.
В конце длинной извилистой улицы темнели деревья бульваров, соломенные стулья были свалены в кучу прямо перед кафе. В небе чернел громадный каменный шпиль Сен-Жермен-де-Пре. Мы с Хеллой считали его самым величественным шпилем в Париже. Эта улица вела к Сене и петляла к Монпарнасу. Я не раз гулял по ней, спускался с Хеллой к реке, часто и без Хеллы, совершая вылазки к девочкам Монпарнаса. То утро было совсем недавно, а кажется, будто прожил его не я, а кто-то другой. Мы поехали завтракать в район Les Halles. Вчетвером влезли в одно такси, уселись чуть ли не на колени друг к другу, отчего Жак и Гийом распалились и позволили себе несколько похотливых и неприятных выходок. Их похотливость была особенно отвратительной, потому что не объяснялась невоздержанностью, просто она была явным выражением презрения к нам и к самим себе. Их распирало, они исходили слюной и не скрывали до чего им хочется меня и Джованни; от этого я страшно бесился. Но Джованни, откинувшись к окну, легонько обнимал меня за плечи, как бы говоря, что мы скоро отделаемся от этих стариков. Пускай исходят слюной, нам плевать, утирать их рожи не наше дело. Когда мы проезжали по мосту, Джованни сказал мне:
– Смотри, как Париж ворочается в постели. Трогательная старая шлюха.
Я посмотрел в окно, краем глаза заметив четко очерченный профиль Джованни. От усталости и мутного света, льющегося с неба, лицо его было серым.
Сена казалась вздувшейся и желтой. На набережных – ни души. У причалов на привязи покачивались барки. Город на острове, изнемогая под тяжестью нависшего собора, разбегался перед нами сотней улиц. И на фоне жемчужно-пепельного неба, расплываясь в утреннем тумане, мелькали крыши парижских домов, великое множество больших и маленьких, разноцветных и прекрасных дымовых труб. Над Сеной клубился туман. Он размывал очертания бесчисленных деревьев и контуры камней, скрадывая уродство спиралеобразных аллей и улиц, заканчивающихся тупиками, недобрым духом витал над людьми, спящими под мостами. Вот один вынырнул из-под моста и понуро поплелся дальше, грязный и одинокий.
– Одни крысы вылезают из нор, другие приходят на их место, – заметил Джованни, он мрачно улыбнулся, посмотрел на меня и, к моему удивлению, взял меня за руку и сжал кисть. – Ты когда-нибудь ночевал под мостом? – спросил он. – Или, может, у вас в Америке там есть мягкие перины и теплые одеяла?
Я не знал, отдернуть мне руку или нет, и решил, что лучше ничего не делать.
– Пока не ночевал, – ответил я, – но, видно, придется. – Меня не сегодня-завтра выкинут из гостиницы.
Я сказал это небрежно, с улыбочкой, давая понять, что хорошо знаю об этом, но не хочу, чтобы Джованни держался со мной, как с равным. Он сжимал мне кисть, и я почувствовал, что мои слова прозвучали слишком неуверенно, но ничего другого не смог придумать. Ведь что-нибудь добавить значило окончательно расписаться в своей неустроенности. Я освободил руку, которую держал Джованни, сделав вид, что хочу достать сигарету. Жак щелкнул зажигалкой и протянул ее мне.
– Где вы живете? – спросил он у Джованни.
– О! – отозвался Джованни. – Очень далеко отсюда. Почти за городом.
– Он живет на жуткой улице, неподалеку от Nation, – вставил Гийом, – там обитает торговая шваль с детьми, похожими на грязных поросят.
– Тебе они не попадались в нежном возрасте, – заметил Жак, – тогда они напоминают кого угодно, только не поросят; к сожалению, слишком скоро вырастают, – и, снова обратившись к Джованни, добавил: – Вы живете в гостинице?
– Нет, – ответил Джованни, – ив первый раз было заметно, что он чувствует себя немного не в своей тарелке, – я живу в комнате у одной старой девы.
– Прямо с ней?
– Нет, – сказал Джованни и улыбнулся, – где она живет, я не знаю, но если бы вы увидели мою комнату, вы бы поняли, что женщин в ней не бывает.
– Я бы с удовольствием заглянул, – сказал Жак.
– Как-нибудь мы устроим для вас вечерушку, – ответил Джованни.
Он говорил так вежливо и просто, что пресек дальнейшие расспросы, но я тем не менее с трудом сдержался, чтобы не спросить его еще кое о чем. Гийом бегло окинул взглядом Джованни, который, насвистывая, смотрел в окно. Последние шесть часов я раздумывал, как мне поступить, и, наконец, решение было найдено: как только мы окажемся наедине в кафе, я расстанусь с Джованни навсегда. Я скажу, мне просто надо сказать ему, что он ошибся в выборе и что мы можем быть только друзьями. Правда, я не мог поручиться за то, что сам не ошибся в выборе, превратно истолковав поведение Джованни, и стыдился предположения, что по собственной глупости выдам себя. Я понимал, что попал в ловушку, и, как ни изворачивайся, час исповеди пробьет, и мне вряд ли тогда удастся отвертеться. Можно было, конечно, выскочить из машины, но это безусловно выдало бы меня.
Когда мы очутились у заваленных мусором бульваров и непроезжих улочек Les Halles, шофер спросил, куда нас везти. Вдоль тротуаров на целые кварталы тянулись навесы, под которыми грудами лежали лук-порей, капуста, репчатый лук, апельсины, яблоки, картошка, цветная капуста. Здесь же можно было увидеть рыбу, сыр и только что освежеванные туши. Просто не верилось, что все это когда-нибудь будет съедено. Но через несколько часов все это исчезнет в ненасытном чреве галдящей вокруг нас парижской толпы. А галдели уже со всех сторон: и спереди, и сзади, то утомляя, то радуя слух – вокруг нашего такси стоял немыслимый гвалт, и шофер с Джованни ему вторили. В будни парижская толпа, как правило, одета во все голубое, а по воскресеньям обычно щеголяет в невероятно праздничном черном платье. Перед нами мелькал этот голубой человеческий муравейник; люди с повозками, ручными тележками, фургонами, переполненными до краев корзинами. Они, конечно, поносили нас почем зря. Какая-то краснолицая тетка, тащившая корзину с яблоками, прокричала Джованни, шоферу, всему миру – привычное «cochon», на которое шофер и Джованни сразу же отозвались, завопив что есть мочи, хотя почтенная торговка уже скрылась с глаз, и они вряд ли когда-нибудь вспомнят, какую похабщину она отпустила на их счет. Мы с трудом пробивались сквозь толпу, потому что никто не сказал шоферу, где остановиться. Шофер и Джованни довольно быстро нашли общий язык, обмениваясь весьма нелестными соображениями по поводу языка, интимных привычек, чистоплотности и нравов парижан. Жак и Гийом тоже обменивались соображениями весьма недоброжелательными, обсуждая достоинства каждого проходившего мимо мужчины.