Когда он потерял работу, мы все время были в подвешенном состоянии, как альпинисты, обреченные висеть на веревке над пропастью, которая уже угрожающе трещит. Отцу я не написал – тянул день за днем. Не хватало решимости. Теперь я почти был готов соврать, я знал, что эта ложь сработает, только не был уверен, что это на самом деле будет ложь. Целыми днями мы торчали с ним в этой комнате, и Джованни принялся что-то мастерить. У него появилась бредовая идея, он решил, что неплохо бы соорудить в стене книжный шкаф, а для этого стал долбить стену, добрался до кирпичей и принялся их выколупывать. Это была тяжелая работа, а вдобавок бессмысленная, но у меня не хватало сил и смелости помешать ему. Ведь он делал это для меня, чтобы еще раз доказать, как он меня любит. Он хотел, чтобы я навсегда остался в этой комнате. А, может быть, Джованни изо всех сил пытался раздвинуть эти давящие на нас со всех сторон стены, хотя разрушить их ему все равно бы не удалось.
Сейчас, конечно, те дни кажутся мне прекрасными, хотя на самом деле они были пыткой для нас обоих. Я понимал, что Джованни увлекает меня за собой в бездну. Работы он найти не мог, да и, по правде сказать, не искал – не хватало душевных сил. Он был совершенно разбит, выпотрошен, он избегал чужих взглядов, они разъедали душу, как соль открытую рану. Он не мог и часа пробыть один без меня. На этой зеленой, холодной, забытой Богом земле я был единственным человеком, который заботился о нем, понимал его язык и его молчание, знал его руки и не прятал за пазухой нож.
Бремя его спасения было возложено на мои плечи, и я изнемогал под этой тяжестью.
А деньги, меж тем, таяли, хотя вроде бы мы и тратили немного. Каждый раз утром Джованни спрашивал меня, стараясь подавить сильную озабоченность в голосе:
– Ты зайдешь сегодня в американское агентство?
– Конечно, зайду, – отвечал я.
– Думаешь, сегодня придут деньги?
– Кто его знает.
– И что только они делают с твоими деньгами в Нью-Йорке?
В агентство я не пошел, а отправился к Жаку и занял у него еще десять тысяч франков. Я сказал ему, что мы с Джованни испытываем материальные затруднения, но скоро из них выкарабкаемся.
– Очень мило с его стороны, – сказал Джованни. – Иногда он бывает милым и добрым.
Мы сидели в открытом кафе неподалеку от Одеона. Я смотрел на Джованни и думал, что было бы хорошо, если бы я мог сбыть Джованни Жаку.
– Ты о чем думаешь? – спросил он.
На секунду мне стало страшно, а потом стыдно.
– Думаю, хорошо бы смотаться из Парижа.
– И куда бы ты хотел податься?
– Сам не знаю. Куда-нибудь. Тошнит от этого города, – сказал я вдруг с такой злобой, что мы оба удивились. – Я устал от этой свалки старых камней, устал от чертовых самодовольных французов. Все, к чему ты здесь прикасаешься, разваливается у тебя в руках, превращаясь в пыль.
– Да, – серьезно сказал Джованни, – это точно.
Он пристально наблюдал за мной. Я силился смотреть ему в глаза и улыбался.
– А тебе хотелось бы смотаться отсюда, хоть ненадолго? – спросил я.
– Ай, – воскликнул он, подняв руки с покорным и насмешливым видом, словно защищался от моих слов ладонями. – Я хочу туда, куда ты. А к Парижу я не очень привязан, не в пример тебе. Он мне никогда особенно не нравился.
– Может, – начал я, сам еще не зная, что предложить, – нам поехать в деревню или в Испанию?
– Ага, – укоризненно протянул он, – соскучился по своей возлюбленной?
Я почувствовал себя виноватым, разозлился, раздираемый любовью к нему и угрызениями совести. Хотелось дать ему в зубы и в то же время обнять его и утешить.
– Особого смысла ехать в Испанию нет, – вяло отозвался я, – разве что посмотреть на нее, вот и все. А жизнь в Париже нам не по карману.
– Ладно, – добродушно сказал он, – поедем в Испанию. Может, она напомнит мне мою Италию.
– А почему бы нам не отправиться в Италию, а тебе не заглянуть домой?
– Не думаю, что у меня есть там дом, – улыбнулся Джованни. – Нет, в Италию меня не тянет. Тебе же не хочется в Штаты?
– Нет, я поеду в Штаты, – скороговоркой выпалил я, и Джованни строго посмотрел на меня. – Даже думаю обязательно поехать туда в самое ближайшее время.
– В самое ближайшее время, – повторил он. – Беда тоже придет в самой ближайшее время. – Почему беда? Он улыбнулся.
– Почему? Вот приедешь домой и увидишь, что прежнего дома нет и в помине. Тогда твоей тоске не будет конца. А пока ты в Париже, ты можешь все время думать: «Когда-нибудь я вернусь домой».
Он поиграл моим большим пальцем и усмехнулся: «N'est-cepas?»
– Потрясающая логика! – сказал я. – Выходит, по-твоему, меня тянет домой, только пока я отсиживаюсь тут?
– Конечно, разве нет? – засмеялся он. – Человек не дорожит своим домом, пока живет в нем, а когда уезжает, его все время тянет туда, но пути назад нет.
– По-моему, – сказал я, – эту старую песню мы уже слыхали.
– Что поделаешь!- сказал Джованни. -Ты наверняка еще не раз ее услышишь. Знаешь, она из тех песен, которую тебе обязательно когда-нибудь споют.
Мы поднялись и направились к выходу. – А что, если я заткну уши? -спросил я. Он промолчал.
– Ты мне напоминаешь чудака, который предпочел сесть в тюрьму, потому что боялся угодить под колеса автомобиля.
– Да? – резко спросил я. – По-моему, этот чудак больше смахивает на тебя. -Что ты Имеешь в виду? – Твою комнату, твою омерзительную комнату, в которой ты заживо себя замуровал.
– Замуровал? Прости меня, но Париж – не Нью-Йорк и дворцов для таких, как я, тут нет. Или ты полагаешь, что мне нужно жить в Версале?
– Но есть же… есть же на свете другие комнаты? – сказал я.
– Ca ne manque pas, les chambres. Комнат всюду хватает: больших и маленьких, круглых и квадратных, мансард и в бельэтаже – любые, на выбор. В какой же комнате, по-твоему, должен жить Джованни? А знаешь ты, сколько я намучился, прежде чем нашел эту комнату? И потом, с каких это пор ты, – он остановился и ткнул меня пальцем в грудь, – терпеть не можешь эту комнату? Со вчерашнего дня, или она тебе всегда была противна? Dis-moi.
– Не то, что я ее терпеть не могу, – пробормотал я, глядя ему в глаза, – и вообще я не хотел оскорбить тебя в твоих лучших чувствах.
Его руки безжизненно повисли. Глаза расширились, и он захохотал.
– Оскорбить меня в лучших чувствах! Ты уже говоришь со мной, как с чужим, с истинно американской учтивостью.
– Я просто хотел сказать, дружочек, что нам пора переехать.
– Пожалуйста, хоть завтра. Переберемся в гостиницу. Куда угодно. Le Crillon peut-etre?
Я молча вздохнул, и мы пошли дальше.
– Я знаю, – взорвался он, – знаю, к чему ты клонишь. Хочешь уехать из Парижа, уехать из этой комнаты. Ах, какой ты недобрый человек! Comme tu es mйchant!
– Ты меня не так понял, – сказал я, – совсем не так!
– J'espere bien, – мрачно ухмыльнулся он.
Потом, когда мы пришли домой и принялись укладывать в мешок вынутые из стены кирпичи, Джованни спросил меня:
– А от этой своей Хеллы ты давно ничего не получал?
– Почему давно? – сказал я, не смея поднять на него глаза. – Думаю, не сегодня – завтра она вернется в Париж.
Джованни поднялся с пола – он стоял посреди комнаты, прямо под лампочкой, и смотрел на меня. Я тоже встал и усмехнулся, хотя вдруг почувствовал необъяснимый испуг.
– Viens m'embrasser – сказал Джованни.
Я заметил, что у него в руке кирпич, и у меня тоже. На миг мне показалось вполне вероятным, что, если я сейчас же не подойду к нему, мы забьем друг друга до смерти этими кирпичами. Но я не мог сдвинуться с места.
Мы не сводили друг с друга глаз, нас разделяло узкое пространство, которое было как заминированное поле, и взрыв мог произойти в любую минуту.
– Подойди же, – сказал Джованни.
Я бросил кирпич и подошел к нему. В ту же секунду я услышал, как у него из рук выпал кирпич.
В такие минуты я остро чувствовал, что мы последовательно и медленно, но верно убиваем друг друга.
Глава IV
Наконец пришла долгожданная весточка от Хеллы, где она сообщала, когда и в котором часу приедет в Париж. Джованни я ничего не сказал, просто ушел один из дома и отправился на вокзал встречать невесту.