– Ладно, – сказал я, – в дальнейшем постараюсь оградить тебя от его общества. Еще, чего доброго, моя девочка простудится!
И я поцеловал ее в кончик носа. В ту же секунду из глубины гостиницы до нас донесся какой-то грохот, и дверь со странным лязгом распахнулась сама собой. Хелла заглянула в темный проем.
– Каждый раз думаю, осмелюсь ли я войти в эту дверь, – сказала она и посмотрела на меня. – Может, ты немного выпьешь со мной в номере, а потом пойдешь к своим друзьям?
– Идет! – сказал я.
Мы зашли в гостиницу на цыпочках, тихонько прикрыв за собой дверь. Мои пальцы, наконец, нащупали выключатель, и тусклый желтый свет окутал нас. Чей-то голос выкрикнул нам что-то совершенно нечленораздельное. Хелла в ответ выкрикнула свое имя, пытаясь произнести его на французский лад. Когда мы поднимались по лестнице, свет погас, и мы с Хеллой захихикали, как дети. Мы никак не могли найти выключатели на лестничных площадках. Не знаю, почему мы так веселились, но нам действительно было весело. Так, хихикая и поддерживая друг друга, мы добрались до номера Хеллы на последнем этаже.
– Расскажи мне о Джованни, – попросила она, когда мы, улегшись в постель, смотрели, как ночь поддразнивает чернотой белые накрахмаленные занавески. – Мне интересно, какой он.
– Чертовски бестактно просить меня об этом сейчас, – сказал я. – И почему тебя это так интересует?
– В этом нет ничего предосудительного. Просто я хочу знать, кто он, чем живет и дышит?
– Я смотрю, он поразил твое воображение.
– Ничуть. Просто он очень красив, вот и все. Но в этой красоте есть что-то старомодное.
– Давай-ка лучше спи, – сказал я, – ты уже заговариваешься.
– Где ты с ним познакомился?
– В баре, во время ночной попойки.
– А Жак там тоже был?
– Не помню. Кажется, был. Да, конечно, он вроде бы познакомился с Джованни той же ночью.
– А почему ты перебрался жить к нему?
– Я тебе уже говорил. Сидел на мели, а у него была комната…
– Не может быть, чтобы только из-за комнаты…
– Ну, хорошо. Он мне понравился.
– А теперь он больше тебе не нравится?
– Я очень привязан к Джованни. Ты его не видела, когда он в ударе, но, поверь, он очень славный парень.
Я засмеялся. Защищенный темнотой, чувствуя телом тело любимой женщины, успокоенный уверенным звучанием собственного голоса, я приободрился и с облегчением добавил:
– Я по-своему его люблю, действительно люблю.
– Мне кажется, он чувствует, что ты проявляешь свою любовь к нему довольно странным образом.
– Ну и что, – сказал я, – эти люди ведут себя иначе, чем мы. У них все чувства на виду. Ничего не поделаешь. Я не могу так, как они.
– Да, – задумчиво протянула она, – я это заметила. – Что ты заметила?
– Здешние парни и не думают проявлять большую привязанность друг к другу. Поначалу это шокирует и только потом понимаешь, что под их грубостью скрывается настоящая нежность.
– Да, – сказал я, – нежность.
– Хватит об этом, – сказала она. – Надо нам на днях пообедать вместе с Джованни. В конце концов, он в некотором роде твой спаситель.
– Неплохая мысль, – сказал я, – не знаю, чем он занят в ближайшие дни, но думаю, что один свободный вечерок выберет для нас.
– А он, что, всюду таскает за собой Жака?
– Нет. Скорее всего, случайно забежал к нему сегодня вечером.
Я помолчал.
– Я начинаю понимать, – продолжал я, подбирая слова, – что такому парню, как Джованни, довольно трудно жить. Париж, сама понимаешь, не пристанище удачников, и манна небесная на всех не сыпется. Джованни – бедный, в том смысле, что он из бедной, простой семьи. И в самом деле, здесь он мало на что может рассчитывать. Здесь огромная конкуренция. А при ничтожных деньгах трудно думать об устройстве хоть какого-нибудь будущего. Поэтому многие такие, как Джованни, шатаются по улицам без дела и рано или поздно становятся гангстерами, сутенерами и бог знает кем еще.
– Да, холодно здесь в Старом Свете.
– Но в Новом Свете тоже не жарко, – сказал я,-а в Париже наступили холода, уже осень.
– А нас согревает любовь, – засмеялась она.
– Мы не первые, кого в постели посещала эта мысль.
Однако некоторое время мы лежали молча, крепко обняв друг друга.
– Хелла! – наконец нарушил я молчание.
– Что?
– Хелла, давай, когда придут деньги, смотаемся из Парижа.
– Смотаться из Парижа? А куда?
– Все равно. Только бы смотаться, Париж надоел до чертиков. Хочу с ним на время расстаться. Поедем на юг. Может, там есть солнышко и тепло.
– Значит, мы поженимся на юге?
– Хелла, – сказал я, – ты должна мне поверить на слово, что я ничего не могу затевать, ни на что решиться, не могу даже думать об этом всерьез, пока мы не смотаемся из этого города. Я не хочу здесь жениться, не хочу даже думать о женитьбе. Давай скорей уедем.
– Я не знала, что твои планы так изменились, – сказала она.
– Я жил в комнате Джованни несколько месяцев, – сказал я, – и больше не могу так жить. Мне нужно отсюда уехать. Ну, пожалуйста. Она нервно рассмеялась и легонько отодвинулась от меня.
– Ладно. Только я не могу понять, почему бежать из этой комнаты означает бежать из Парижа.
– Хелла, пожалуйста, не надо, – вздохнул я, – я не склонен сегодня к пространным объяснениям. Может быть, если я останусь в Париже, то опять помчусь, сломя голову, к Джованни и тогда… Я осекся.
– Но почему тебя это мучает?
– Потому что я ничем не смогу ему помочь и не выдержу, если он станет опекать меня… Я американец, Хелла, и он думает, что я богач.
Я замолчал, сел на кровати и уставился в темноту. Хелла смотрела на меня.
– Он очень славный малый, я уже тебе говорил, но он такой надоедливый… вбил себе в голову такие вещи обо мне, он думает, что я сам господь Бог. А его комната – такая грязная, вонючая! Скоро придет зима, там будет холодно…
Я снова повернулся к ней и крепко сжал ее руки.
– Послушай, давай уедем. Подробности я расскажу тебе, когда нас уже здесь не будет.
Наступило долгое молчание.
– Так ты хочешь отправиться прямо сейчас?
– Да. Как придут деньги, давай снимем где-нибудь домик.
– А ты убежден, что тебе не хочется домой, в Штаты?
– Да пока нет, – простонал я, – не про это я тебе толкую.
Она поцеловала меня и сказала:
– Мне все равно, куда ехать, лишь бы быть с тобой.
– На дворе уже почти утро, – сказала она, – хорошо бы нам немножко поспать!
Я пришел к Джованни на следующий день поздно вечером. С Хеллой мы долго гуляли вдоль Сены, а потом я здорово поднабрался в нескольких бистро.
Когда я открыл дверь, в комнату ворвался свет. Джованни сидел на кровати, перепуганный насмерть, и кричал:
– Qui est la? Qui est la?
Я остановился на пороге, чуть покачиваясь, и сказал:
– Это я, Джованни, не шуми.
Джованни посмотрел на меня, лег на бок и, отвернувшись к стене, заплакал.
«Господи Иисусе», – подумал я и тихо прикрыл за собой дверь. Потом достал пачку сигарет из кармана куртки и повесил ее на стул. Зажав сигарету в пальцах, я подошел к кровати и склонился над Джованни.
– Брось, малыш, не плачь. Ну, пожалуйста, перестань плакать.
Он повернулся и взглянул на меня. Веки у него покраснели, в глазах стояли слезы, а на лице застыла странная улыбка – жестокая, виноватая и в то же время счастливая. Он протянул мне руки, и я, примостившись рядом, поправил волосы, сбившиеся ему на глаза.
– От тебя несет вином, – выдавил он.
– Вина я не пил. Поэтому ты так перепугался и теперь плачешь?
– Нет.
– А что случилось?
– Почему ты от меня ушел?
Я не знал, что и ответить. Джованни снова отвернулся к стене. Я надеялся, вернее, думал, что ничего не испытываю в эту минуту, но в самом укромном уголке сердца что-то защемило, заныло тоскливо и больно.
– Ты никогда не был моим, – сказал Джованни, – и, по правде сказать, никогда здесь не жил. Не думаю, что ты меня обманывал, но и не говорил никогда правду. Почему, Дэвид? Бывали дни, когда ты все время сидел дома, читал, открывал окно или что-нибудь стряпал. Я не сводил с тебя глаз, но ты никогда ничего не говорил, а если и смотрел на меня, то невидящим взглядом. И так каждый день, пока я зарабатывал нам на жизнь.