Добравшись до ворот, замечаю четырех мальчишек лет двенадцати, идущих со стороны леса. У одного в руках небольшая рыболовная сеть, другие несут перед собой картонные коробки. Их унылые взгляды, направленные в землю, оживляются, как только они замечают меня. В мгновение ока они выстраиваются передо мной, преградив мне дорогу, и я вынуждена остановиться. Один из них открывает свою коробку и протягивает ее мне.
– Хотите купить ценную, очень редкую бабочку? Мы поймали ее в опаснейших условиях, – говорит он, и другие начинают деловито кивать.
– Вы – наша первая клиентка. Мы сделаем вам скидку. Выбирайте.
– Но они же мертвые, – говорю я. На светлом дне коробки лежит целая дюжина скомканных бабочек.
– Ну и что? Они же ценные, как вы не понимаете! – Он хватает пальцами бабочку за крылья, поднимает ее и болтает ею у меня перед носом.
Мальчишки еще теснее окружают меня, образуя стену, и поглядывают на меня уже нетерпеливо и агрессивно, потому что я ничего не понимаю.
– Каждому хочется обладать чем-нибудь ценным, что находится под угрозой вымирания! – Он почти кричит.
Я киваю и быстро даю им деньги. Они отпускают меня. Вне поля их зрения я выкидываю коробку с мертвыми бабочками в кусты.
Прислонившись к деревенской стене, прижав ладони к камню, я жду, когда за поворотом появится машина Люси. Она все не едет, и с холма я смотрю на щупальца города, на дома, которые, как корабли, медленно погружаются во тьму. Я представляю себе людей, живущих в них, спящих в них, вижу их лица, увядающие день ото дня и похожие на листья доисторических цветов, вижу их сны, которые, как огромные воздушные шары, медленно поднимаются к потолку и лопаются, задевая о края и углы мебели, завладевшей квартирами, представляю себе уличный транспорт, который уносит их всех в синеватый воздух раннего утра.
Звонок в дверь вырывает меня из глубокого сна. Пошатываясь, я спускаюсь вниз по лестнице и открываю дверь. Почтальон вручает мне открытку и посылку. Открытка от Люси, это фотография острова в Индийском океане с высоты птичьего полета. Люси пишет, что Вито совершенно неожиданно пригласил ее в путешествие. Она воспользовалась этой возможностью наконец-то по-настоящему расслабиться. Мне дозволяется приглашать домой кого захочу. Когда она вернется, нигде не значится. Посылка от отца, он прислал книгу. Не посмотрев на название, я откладываю ее в сторону. В письме он пишет, что переехал за город к Анне и Паулин. Сообщает свой новый адрес, надеется, что я скоро приеду. До начала учебы, пока у меня нет своей квартиры, могу пожить у них. Паулин будет рада моему приезду. Не понимаю, как он может писать такое, ведь он же знает, что мы с Паулин терпеть не можем друг друга. Паулин – это дочь Анны. Мы познакомились с ней на рождественском ужине, на который нас с отцом пригласила Анна. Тогда Паулин было тринадцать; мы сидели за столом напротив друг друга и во время еды, прежде чем начать разговор, критически разглядывали одна другую. В конце концов Паулин спросила меня, брею ли я волосы на ногах. Я ответила, что нет. Она сказала, что знает девушку, которая попыталась это сделать, прикладывая такие вощеные листки, она прижимала их к ногам и отрывала вместе с прилипшими к ним волосами. Но при этом отодралось так много кожи, что ту девушку пришлось даже отвезти в больницу. Ноги ее сейчас совсем изуродованы. Паулин рассказывала с таким упреком в голосе, будто подозревала, что и со мной произошло нечто подобное, но из трусости я не хочу в этом сознаться.
После еды кто-то попросил ее сыграть на пианино. Она сказала «Нет», капризно растягивая «е», что означало «Да, но только если вы все меня хорошенько попросите», что и произошло в ту же секунду, и тогда она пошла за нотами. С того вечера я ни разу у них не была. При мысли о том, что после возвращения мне придется жить у них, я почувствовала себя одетой в тяжелую шубу, пахнущую затхлостью.
На столе лежит пульт, я хватаю этот маленький черный футлярчик и включаю телевизор. Показывают утюг, который безупречно гладит, он такой миниатюрный, что может уместиться в кармане. Потом появляется номер телефона, по которому можно заказать себе этот утюг. Демонстрируются антицеллюлитные массажеры, набор сковородок из нержавеющей стали, тренажеры и оборудование для ванных комнат. Я смотрю на все это и представляю себе людей, которые вскакивают с дивана и бегут к телефону, чтобы сделать заказ. Хотелось бы мне быть одной из тех, кому позарез нужны эти вещи.
На улице тридцать три градуса. Так передали в новостях. Лечь бы в кровать и уснуть. Но свет, проникающий в дом через окна, вынуждает меня ждать вечера. Лучше всего было бы сходить сейчас в парикмахерскую и посидеть там в облаке, засунув голову в сушилку. Марио и та женщина подумают, что я совсем не в себе, если через два дня опять хочу подстричься. Кстати, можно было бы сходить и потребовать назад деньги, которые они взяли с меня за химию, которую я не просила. Но это надо было делать сразу. Такие вещи всегда приходят в голову слишком поздно. Сидя в автобусе, я прокручиваю в голове все способы, как заполучить обратно деньги.
Ничего предпринимать я не собираюсь; просто я рада, что есть о чем подумать, пока я не вышла из автобуса и меня не заглотил город, в котором нужно концентрироваться, чтобы перейти через дорогу и не попасть под машину, чтобы уворачиваться от людей, которые несутся навстречу, или же сторониться маленьких детей, которые путаются под ногами, бесконтрольно двигаясь в неопределенных направлениях, создавая заторы и пробки в потоке пешеходов, как и старики, которые ковыляют перед тобой, преграждая дорогу своими скрюченными спинами. Везде наставлены красно-белые строительные заграждения. Огромные катки утрамбовывают еще свежий дымящийся асфальт, а в это же время на другой улице железные ковши экскаваторов сдирают старый асфальт. Строительный шум поглощает сигналы машин и крики матерей, которые, вытянув руки, будто оборванные поводки, носятся за своими детьми. Толпы людей выплескиваются из магазинов на улицы и бьют по ногам своими сумками, набитыми жесткими и колкими предметами. В полуденном свете городские улицы напоминают вены, которые вот-вот лопнут, а люди и машины потоками льются по ним, как в наводнение. День сегодня жаркий, солнце спряталось за толстым серым небом. А город внизу, как умирающий зверь, тяжело дышит, источая запах разложения. Капли пота, скатывающиеся из подмышек, неприятно щиплют, и я клянусь, что выплесну всю свою злость на первого, кто попадется мне под руку, двину ему локтем, чисто случайно. Темнеет в глазах, и я прислоняюсь к витрине мясного магазина. В зеленой обертке лежат уже ободранные кролики – лапки к голове, как будто спят. Прозрачная, туго натянутая кожа пронизана тонкими венами, фиолетовыми разветвлениями, перекрестками, развязками. Я вижу вереницу улиц на мертвом теле, улыбаюсь про себя и представляюсь сама себе злой и жестокой, когда сравниваю город с этим дохлым кроликом.
«Отойдите от витрины! – кричит мне женщина, высунув голову из дверей магазина. – К витринам не прислоняться!» Улица проходит мимо магазинов дешевых украшений и строящихся домов. Дети сгрудились над строительной ямой и зло шипят друг на друга. Улица впадает в площадь с конной статуей посередине. Около Реа, вытянув шеи, полукругом толпятся люди – она играет на виолончели так тихо, что ее едва слышно. Осветленные волосы высоко уложены, пряди падают со лба на стекла солнечных очков, и я спрашиваю себя, по какой такой идиотской причине люди постоянно носят солнечные очки, даже когда нет солнца. Я выжидаю, пока все отойдут, и остаюсь перед Реа одна. Она вскакивает со складного стульчика, забирает деньги из футляра, и я, подойдя к ней на несколько шагов, как можно более дружелюбно, но все же не в силах скрыть раздражение произношу:
– Если не светит солнце, может, стоит перейти на синее стекло?
– Нет, очки с оранжевым более ноские, – говорит она, склонившись над футляром и не глядя в мою сторону.