– Эй ты, стой. Ты не меня ищешь?
– Нет.
– Тогда что ты тут вынюхиваешь?
– Тебя это не касается. Отстань.
Его ноздри начинают дрожать, голос визгливо вылетает из маленького рта.
– Ах ты, шлюха малолетняя! – Он совершенно запыхался, потому что я прибавила шаг. С трудом подталкивает вперед свое тело. – Ты же настоящая шлюха, ведь правда, ну скажи же!
Он без остановки несет какую-то нелепицу. Его пухлый подбородок двигается вверх-вниз. Он подходит ко мне так близко, что я слышу его сиплое дыхание. Слова, будто освобожденные из глубокого заточения, раскаленным железом выходят из глотки и обжигают меня. В горле появился ком, который никак не сглотнуть. Опутанная с головы до ног невыносимой бранью, я стараюсь спастись бегством. Но извергающий проклятия великан бежит за мной по пятам. Он хватает меня за волосы, но не вырывает их, а дергает, как ребенок, нетерпеливо тянущий колокольчик, чтобы услышать трезвон. Я делаю резкий прыжок вперед, поворачиваюсь к нему лицом и плюю прямо перед ним на землю. Он тоже застывает передо мной как вкопанный и удивленно глазеет на плевок, растекающийся под ногами.
– И ты, значит, хочешь играть на Пасху Иисуса и думаешь, что тебя пронесут на кресте через всю деревню? Ведь это твоя заветная мечта, Пальмизано? Так вот, я клянусь тебе, что такому грязному ничтожеству, как тебе, никогда не разрешат даже на один денек сыграть Иисуса! Ты понял? Никогда в жизни!
Судорога проходит по его телу. Глаза расширяются и бессмысленно таращатся, рот не хочет закрываться. Маленькая черная дыра под носом. Чересчур длинные руки свисают вдоль туловища как вырванное с корнем растение. Некоторое время мы стоим друг против друга. Боль дернулась в его глазах, превратившихся в две огромные черные шайбы, уже не различающие меня и лишь, как мне кажется, отражающие меня словно в зеркале.
Когда я бегу мимо церкви, то чуть не наступаю на кошку, которая лежит на коврике у лестницы. Она с шипением вскакивает и бежит за мной. Ее раздувшийся и готовый лопнуть беременный живот при каждом шаге болтается из стороны в сторону. Она сворачивает вместе со мной в улочку и исчезает в дырке подвальной стены.
Спальный мешок – это длинная темная трубка, в которую я заползаю. Через щели в стене в дом забралась зима. В трубке абсолютно темно, и я слышу, как стучит кровь в ушах. Внутри этого стука и дыхания, согревающего воздух в трубке и образующего кокон, я хочу заснуть и больше не проснуться.
Этой ночью во сне кружит тихая, но непрекращающаяся метель. Появляется кошка, она рожает котят в холодном подвале. На них тоже падает снег и накрывает их. Затем частые, быстро приближающиеся шаги. За клубами снега, из которых сотканы снежные полотна, не видно ничего, мне слышен лишь скрип сапог, принадлежащих невидимому, но явно опасному обладателю. На следующее утро ночная рубашка Люси прилипает к моему потному телу. Я встаю, иду в сад. Босые ноги оставляют на холодном каменном полу светлые следы, которые моментально исчезают. Земля в саду растрескалась. Ствол инжира торчит из жесткой земли нелепым хвощом. С него свисают скукожившиеся плоды. Цветы все до единого пожухли. В воздухе пахнет снегом. В комнате из цветочной пыльцы все та же простыня, на которой лежала Люси. Я помню запах, который царил здесь, но теперь холод выжил из дома все запахи. И даже Алоис больше не пялится из стен. Стены дома стали гладкими и влажными. Дом опять стал таким, каким он был до того, как в него въехали Алоис и Люси. Ничто больше не напоминает о них. Кажется даже, что цветочная пыльца, желтым ковром покрывающая пол, вовсе не была когда-то принесена в ладонях Люси, а налетела сюда сама через открытое окно, в течение долгих лет. Такое впечатление, что вокруг этой комнаты ничего нет – ни домов, ни других комнат и людей, которые в них живут. Дом и сад застыли в холодном воздухе, ожидая первого снега.
Автобус едет вниз по холму, но это не похоже на прощание. Я не заперла двери дома. Может, зимой туда придут дикие кошки. Они будут сидеть в моей кровати, клубки теплого живого меха, а на улице будет бесноваться зима. Продукты, оставшиеся в холодильнике, я поставила на стол. Но некоторые кошки все равно умрут от голода. Вокзал такой маленький, что почти все поезда проезжают мимо. В ожидании поезда я хожу взад-вперед по платформе. Торговый центр на другой стороне закрыт. На площади ни души. Торговый центр, почти не заметный, как и всё вокруг, окутан серым светом. Только рабочие, копающие улицу перед вокзалом, светятся в своих оранжевых жилетах. Чуть дальше улица перекрыта. Полицейские пытаются направить в объезд нетерпеливо напирающие машины, которые подъезжают вплотную к ограждению и тыкаются в него своими бамперами, будто обнюхивают его, не желая верить, что им не удастся проехать. Чуть подальше, на другой стороне улицы, есть кафе. В окнах видны силуэты посетителей, читающих газету. Такое впечатление, что они не замечают этот транспортный хаос. Я завидую таким людям, которые входят в кафе, заказывают кофе, закидывают ногу за ногу и перелистывают газету. И даже не удосуживаются взглянуть через витрину на улицу, словно ее не существует и она не имеет никакого значения. Между мной и кафе пролегла стройплощадка. Чтобы попасть на другую сторону, мне пришлось бы дойти до самого конца улицы. Но у меня не так много времени до отхода поезда. Какой-то рабочий разгребает камни. Это Лучано, – как и другие, он втиснут в эти оранжевые жилеты. Его лоб лоснится от пота. Я зову его и машу ему на прощание. Но как громко я ни кричу, он не поднимает голову. Громыхание скатывающихся камней мне не перекричать. Вдруг Лучано замирает, откидывает лопату и садится на один из камней. Остекленевшим взглядом он смотрит перед собой, руки сложены на коленях – маленький загнанный зверек, который слишком изнурен, чтобы искать себе норку.
Поезд, на который я поднимаюсь, серебристо-белый, у него вытянутая узкая мордочка. В шестиместном купе в середине есть свободное место. Зажатая между двух пассажиров, положивших на подлокотники руки, я удивляюсь, что сижу вплотную с двумя совершенно посторонними людьми. Все пассажиры в купе что-то читают, а поскольку у меня с собой нет ничего, чем можно было бы забаррикадироваться от всех, я слегка наклоняюсь вперед, чтобы посмотреть в окно. Воздух снаружи не проникает в купе, стук колес не слышен. Даже когда мимо проезжает поезд, не чувствуется ни малейшего колебания. В этом вакууме на рельсах мы подъезжаем к границе. В двери появляется женщина, ее дородная фигура водворяется перед нами, чтобы проверить паспорта. Взгляд хищно скользит по головам, он ощущается почти физически, хотя никто не смотрит ей в лицо. Как по команде, все опускают газеты и книги, раздается лишь суетливое шебуршанье в сумках и карманах курток. Будто каждый почувствовал себя заподозренным этой женщиной в совершении какого-то тяжкого преступления. Девушка, сидящая напротив, наклоняется к сумке, отчего живот нависает над слишком туго затянутым ремнем. Она делает вид, что всё в порядке, но подергивание уголков губ выдает ее замешательство. Едва дверь купе закрылась, пассажиры уже снова отгородились книгами и газетами. У меня не выходит из головы появление таможенницы, и я боюсь, как бы она не вернулась и не вышвырнула меня из поезда. Бывает же такое, что людей несправедливо сажают в тюрьму, потому что путают с кем-то другим. Девушка с туго затянутым ремнем читает журнал «Лиза». Женщина с обложки улыбается мне. Кажется, что она шепчет: «Почему именно тебя должны перепутать и посадить в тюрьму? Не смеши меня. В поезде так много людей. А ты умираешь от страха. Не решаешься даже положить руки на подлокотники. Причем совершенно напрасно. У каждого есть право на подлокотники. Понимаешь, у каждого». Девушка устало захлопывает журнал. Теперь он лежит у нее на коленях. Мне непонятно, как можно спать, когда напротив сидит человек и разглядывает тебя. Девушка устраивается на сиденье поудобнее, она полулежит в нем, словно укутанная в вату. Она приняла такую уютную позу, что ее вид бросает мне вызов. Я хочу, чтобы ей приснился страшный сон, от которого она проснется с криками. С такими громкими криками, что люди подпрыгнут на своих сиденьях и примутся говорить сочувственные слова. Кто-то даже выйдет за водой. Девушке будет страшно неудобно, она станет извиняться, нервно поправлять волосы и в отчаянии искать в сумке пудреницу. И среди всего этого я буду сидеть, с дружеским пониманием смотреть на нее и, будто это самая естественная вещь в мире, положу оба локтя на подлокотники. Я где-то читала, что можно воздействовать на других людей, если всю свою энергию сконцентрировать на какой-то мысли. Сон девушки мне представляется неким цветочным горшком, в который я рассаживаю сновидения, они тянутся вверх и буйно разрастаются в разные стороны, заполняя собой все воздушное пространство ее спокойного сна, и начинают душить его своими ветвями. Но веки девушки даже не дрогнули.