Больше звонить никому не хотелось. Я положил трубку и направился наверх, в детскую. Нашел синий мешок для стирки с одеждой, которую Наоми носила два дня назад: толстый свитер и юбка, жилет и брюки. Я взял и другие вещи — плюшевого мишку, подушку, туфли. «Пусть у собак будет больше вещей, чтобы взять след» именно так я подумал. Или, может, взял все это для успокоения совести? Внизу я захватил еще несколько фотографий.
Все в доме напоминало о Наоми. Я будто видел, где она ходила и что делала. Вот тут дочь проходила через дверь, там сидела на стуле, а за тем столом ела. То, как она говорила и что делала, выражение ее лица отпечаталось в пространстве четче, чем форма окон или цвет стен.
Я уже находился в прихожей, когда раздался звонок в дверь. Громкий звук, так внезапно нарушивший тишину заставил меня подпрыгнуть. Я открыл. На крыльце, подняв руку, стоял молодой полицейский. Он готовился позвонить еще раз. Парень был патрульным и носил не традиционный бобби-шлем, а фуражку с рисунком шахматного поля по бокам. Должно быть, я пялился, потому что мгновение не мог сообразить, что он тут делает. Глупо.
— Мистер Хилленбранд?
— Да.
— Извините, что напугал, сэр. Я из участка на Парксайд. У нас есть сообщение из Лондона. Они просили попробовать с вами связаться, пока вы не уехали. Речь о вашей дочери, сэр. Они ее нашли.
Сердце пропустило стук. Потом еще один.
— Спасибо, Господи, — прошептал я, — спасибо. Сердце понеслось вскачь.
Полицейский замолчал. Он выглядел обеспокоенным, и уже по выражению его лица я мог сказать, что что-то не так. Что он не рассказал мне всего, а может, и вообще ничего не рассказал. И в тот момент я четко осознал, что ощущаю его боль, а не свою. «Какое же отвратительное Рождество». Вот о чем я тогда подумал.
— Боюсь, все совсем не так, сэр. Боюсь новости… Не хорошие. Не такие, за какие стоит благодарить Бога.
— Наоми…
— Ваша дочь найдена мертвой, сэр. Поисковый отряд обнаружил ее тело час назад.
Сейчас она здесь, со мной, в кабинетe. Мне не нужно оглядываться, чтобы знать, достаточно ощущать присутствие. Это мое обретенное шестое чувство.
Она никогда не приходила сюда, в эту комнату, раньше. И я думал, что нахожусь здесь в безопасности.
— Папочка, — голос звучит прямо за мной, со стороны двери. — Папочка.
Я не повернусь. Не буду на нее смотреть.
— Папочка, почему ты на меня не смотришь? Я хочу тебя увидеть.
Так просто, правда? Все что мне нужно сделать — повернуться. Кем бы она не была — это все еще моя дочь. Ведь так? Но если развернусь и посмотрю, что именно будет там, у двери?
— Я вернулась, папочка. Мне так холодно.
Снаружи деревья исчезают в тумане. Птица с коричневым оперением ныряет вниз дугой, чтобы подобрать непроросшие семена. Наверное, будет снег. Когда садовая полоса заканчивается, начинается лес. И ему нет ни конца, ни края.
Глава 5
В Индонезии мертвых помещают в каменные пещеры и каждый год достают на время, чтобы вернуть в семью. В Тибете — нарезают на крошечные кусочки с помощью специальных ножей, размельчают плоть и кости, чтобы стервятники могли кормиться останками — так называемое «погребение в небе». Зороастрийцы в Бомбее относят мертвецов на возвышенность, в башню молчания, где их гложут птицы и собаки, пока тела не будут съедены. Мы же — цивилизованны и поступаем иначе. Помещаем наших мертвых в ящики, привязывая накрепко к смерти, и опускаем в глубокие ямы.
Но проблема остается проблемой: можем ли мы оставить мертвецов в забвении и не допустить возвращения в нашу жизнь? Ведь они тоже не хотят оставаться с нами, пусть и остаются добровольными сообщниками живых. Но упокоения таким душам тоже не будет, пока живые помнят и скорбят так, как мы после смерти Наоми.
Что я помню о похоронах?
Снег, медленно падающий с унылого белого неба. Четыре удара церковного колокола — по одному на каждый год жизни ребенка. Удивительную легкость гроба в изгибе моих рук. Падуб на комковатой земле могилы. Лору, наклонившуюся от боли и ее мать, склонившуюся над ней. Звуки их голосов, резкие, незнакомые, что швыряли имя нашей дочери в воздух клубами белого густого пара.
Тут были все. Родители — мои и Лоры. Кэрол со смущенной Джессикой на руках. Мои коллеги и студенты, сотрудники Фицуильяма, друзья со всей страны. Пришла большая часть ансамбля, где мы играли, но никто не выступал. Мой отец был весь серый и опирался на трость. Он умер год спустя, совершенно убитый горем. Мать последовала за ним совсем скоро.