Разожженный с вечера костер почти догорел. Пустая фляжка Клода валялась рядом с остывающими углями. Далеко внизу туман укутал долины, а над головой сияли миллионы звезд.
— Это означает, что между нами и нашими далекими предками существует неразрывная связь, — продолжила мысль Кей. Эмиль удивился, когда она взяла его руку, а потом заметил, что еще раньше она взяла за руку и Магната. — Неразрывная связь между мной, вами и первым человеком, который смотрел в костер.
— И в собственные pensees — мысли, — закончил Клод и взял Магната за другую руку.
— Ладно, — произнес Магнат и освободил руки. — Пошли посмотрим.
Дети, которые молча ждали у круглого дверного проема, ввели их внутрь каменной пещеры.
Магнат впился горящими, сузившимися глазами в крошечный огонек пламени.
— Миллион лет человеческой культуры, — громким шепотом произнес он. — И все это — лишь одна страница.
Благоговейная интонация его голоса всколыхнула в душе Эмиля теплое чувство. Одна только Кей поняла, что сейчас произойдет. Даже Дети не были готовы к тому, что Магнат протянул руку и пальцами затушил пламя, как свечку.
— А теперь страница перевернута!
— Mon Dieu! О Боже!
— Господи Боже мой! — беззвучно прошептал Эмиль и бросился на Магната — зубы оскалены, кулаки сжаты, но тот уже бежал к двери, опрокидывая цистерны с маслом. Дети рухнули на колени и завыли. Выла и Кей.
Снаружи Клод и Эмиль окружили Магната. Он был словно не в себе, но глаза сверкали яростно и решительно. Клод подобрал с земли камень.
А наверху, в небе, одна за другой беззвучно гасли звезды.
На земле пока никто ничего не заметил.
В ЦЕРКОВЬ — ТОЛЬКО ВОВРЕМЯ!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
До Бруклина лучше всего добираться по воздуху. Конечно, Бруклинский мост красив, но давайте признаем, что ехать по нему на машине (или на велосипеде, или, упаси Господи, идти пешком) к старому доброму Бруклину прямо от сверкающих башен нижнего Манхэттена — это прямая дорога к дефляции, унынию и даже депрессии. Сабвей тоже не лучше. Вы несетесь из одной дыры в другую: ни промежуточного состояния, ни чувства приближения, ни драмы прибытия. Мост Костюшко над Ньютаунской бухтой, конечно, о’кей, ибо даже серый и скучный Уильямсберг выглядит жизнерадостно после бесконечных и упорядоченных кладбищ Квинса. Однако едва вы начинаете привыкать и даже принимать душой крытые толем многоэтажные хибары Бруклина, как справа опять возникает он. Абрис Манхэттена на фоне неба врывается в вашу беседу с городом, как стройная и высокая девица с волшебными волосами и глубоким вырезом, которой, чтобы произвести впечатление, не требуется произносить ни слова. Так не должно быть! Это несправедливо, но так это и есть.
Нет уж, в самолете самое лучшее то, что вы смотрите только в одну сторону. Лично мне нравится сидеть справа. Самолеты с юга приземляются над обширными темными пространствами Пайн-Бэрренс — Сосновой пустоши, над крошечными жалкими городками побережья Джерси, над скорбной, таинственной бухтой, пока шапка огней Кони-Айленда не возникнет из мрака ночи, изрезанной пустыми бульварами. Манхэттен остается слева, ненаблюдаемый и невидимый, как глава из другой книги или девушка с другой вечеринки. Погромыхав напоследок, смолкают турбины, и вот вы уже бредете по усыпанным огоньками склонам и закоулкам родного города, пропитанного легендой Бруклина!
— Вот он, смотри! — И я подтолкнул Кэнди.
— Да ладно, — вяло отозвалась она. Кэнди терпеть не может самолеты, ей наплевать на живописные виды, за всю дорогу от Хантсвилла она на них и не взглянула. Я пытался рассмотреть что-нибудь через нее, заметил сырые болота бухты Ямайки, потом яркие, вызывающие Канары, потом Проспект-парк и Грейт-Арми-плаза и вот теперь — башню в Уильямсберге с ее всегда точными часами. Поразительно, но мы прилетали вовремя.
Разумеется, я уже пожалел, что уступил Кэнди место у окна, но, в конце концов, у нас ведь медовый месяц. Мне казалось, она так вернее полюбит самолеты.
— Как красиво! — воскликнул я.
— Да-да, — пробормотала Кэнди.
Я предвкушал обычное долгое кружение над аэропортом, которое уносит вас прочь к Лонг-Айленду, но не успел и глазом моргнуть, как мы выполнили один из тех разворотов над Бронксом, когда душа уходит в пятки и кажется, что у вашего лайнера сейчас отвалятся крылья. Потом самолет резко нырнул вниз над островом Рикере. Моторы рыдали, гидравлика ревела, пока мятые закрылки и видавшее виды шасси с лязгом въезжали на место, наверное, в десятитысячный (по крайней мере) раз. Эти подержанные «семьсот седьмые» — компания «Самолеты б/у», — мягко говоря, повидали мир, и не в одних руках. На ремнях безопасности стояло клеймо «Истерн», подушки говорили «Пан-Ам», на санитарных пакетах было написано «Бранифф», на пакетиках с арахисом — «Пипл экспресс». Все это некоторым образом вселяло уверенность. Я так понимаю, что, если уж им суждено попасть в переделку, это случилось бы давным-давно.