Скорее всего, нет. Это знание сменилось бы ужасом от того, что произошло в тот роковой день, когда из-под ног их матери, бабушки или прабабушки буквально вырвали землю. И этот момент предательства будет жить в их генах, окажется вшит в их ДНК и станет определять их больше, чем истинные корни и история рода. Это будет жить в их костях, их мозгах, их воспоминаниях. Будет преследовать их до тех пор, пока каждому не выплатят компенсации.
— Я чувствую аромат роз.
— Ага.
— Можно мне посидеть в гамаке?
— Конечно.
— Ого!
— А то!
— Прекрасное место!
— Да.
— А что с ними случилось?
— С моими родителями?
— Да.
— Погибли в авиакатастрофе.
— Ох.
— Да уж.
— Сочувствую. Сколько тебе было лет?
— Семнадцать.
— Черт.
— Они много путешествовали.
— Ясно.
— И умерли, занимаясь любимым делом. Вот и все. Им очень нравилось путешествовать вдвоем.
— А ты с ними путешествовала?
— Почти никогда.
— Черт.
— Да.
— Здесь невероятно красиво.
— Благодарю.
— А ты всегда оставляешь входную дверь открытой?
— Да. Никто не сможет перелезть через этот забор.
— Это точно.
— И Свинтус любит туда-сюда гулять. Так что, если услышишь маленький рождественский колокольчик, ты знаешь, кто это.
— Хорошо.
— Мы же просто болтаем?
— Думаю, да.
— А ты знаешь, что, если сесть вон под тем деревом, когда идет дождь, даже ливень, на тебя не упадет ни капли. Тут очень густая листва.
— Мне нравится, что ты поставила скамейку возле ствола. Это же фикус такой раскидистый?
— Фикус, да. Это мой дед еще поставил ее. Обычно он сидел здесь и рисовал акварелью. Его любимое место.
— Это его дом?
— Его. У него была целая толпа братьев и сестер, родители и даже родители родителей. Они все владели недвижимостью по всей стране. Преимущественно в Западной Австралии. Держали шахты, строили дома. В начале девятнадцатого века скупили кучу земель и потом двести лет сдавали ее в аренду крупным промышленникам, продавали или ставили на ней фермы. Папин папа — единственный из всех — отправился в большой город. Он очень любил Мельбурн. В душе был художником, хотел жить поближе к галереям, театрам и всему остальному. Очень любил обедать в «Пеллегрини» на Бурк-стрит. Он там чувствовал себя, будто в Европе. Всегда сидел за стойкой возле кухни. Они готовили специально для него грибное ризотто с трюфельным маслом, которое хранилось у них в специальном шкафу. К ризотто ему подавали бокал белого вина. У него были друзья в парламенте, иногда они вместе обедали там же. Мне кажется, его вообще больше привлекали мужчины. Точно не скажу, но мне так кажется. В общем, он купил этот дом и землю, привел здесь все в порядок и потом передал по наследству отцу. Папа был единственным ребенком, как и я. Так что… Вначале здесь жил он, а теперь я.
— А где вся твоя большая семья?
— Кто где.
— Вы видитесь хотя бы иногда?
— Почти никогда.
— Даже на Рождество?
— Да.
— Ого.
— Они нормальные, с ними все в порядке. Я как-то поехала к ним в Перт на Рождество. Но слишком остро чувствовала свои потери, когда они смотрели на меня. А ведь человек может вынести сколь угодно жалости, понимаешь? Хотя дело даже не в этом. Просто с ними — это было не Рождество. Мое Рождество может быть только здесь.
— Понятно.
— Да уж.
— Представляю, как нужно было распланировать все и предусмотреть, и так по-особенному взглянуть на это место. Мне очень нравится, что здесь все ориентировано именно на растения, а не на ландшафтный дизайн. Потому что в тех местах, для которых я работаю, все ровно наоборот.
— Хочешь, покажу тебе кое-что?
— Давай.
— У тебя есть монетки?
— Ой, нету. Я вообще никогда не ношу мелочь.
— Ладно, ерунда. Идем.
— Здесь вода из скважины?
— Да. И еще три резервуара для дождевой воды.
— О, круто.
— Ого, ничего себе! Гром!
— Да еще какой!
— Ага. А теперь знакомься.
— Вот это да!
— Артемида Эфесская. Настоящая стоит на фонтане на вилле дʼЭсте в Италии. Мои родители туда ездили на какую-то годовщину свадьбы и, когда вернулись, воздвигли ее здесь.
— Бог ты мой!
— Ага.
— Нет, лучше, наверное, богиня?
— Да, лучше.