— Кровь! На тебе кровь! — воскликнула несчастная. — Так это ты убил Джакопо, — иди же, умойся! Ты весь в крови!
Осторожно взяв в ладони руку безумицы, король вежливо осведомился о ее самочувствии.
— Дай взглянуть на тебя! — проговорила девушка голосом, лишенным всякого выражения, и пристально вгляделась в его лицо. — Ты веселишься, палач. Сначала ты убил старого отца, затем — его дочь. Есть старинная песня, но я забыла ее; я пела ее так давно. Она нравилась Боржиано… нет, нет! я хотела сказать, — она нравилась моему отцу, моему доброму Джакопо, но теперь… Они все мертвы! Все…
— Пожалуй, песня немного грустна для такой красавицы, — промолвил первый рыцарь, когда Маддалена закончила петь.
— Девица лишилась рассудка из-за несчастной любви, — отозвался второй. — Верно, флорентийки…
— Замолчите! — приказал король. — Здесь не место для шутовского веселья.
— Веселья… — как эхо повторила бедная сумасшедшая и грустно улыбнулась чему-то. — Веселье и смех… Я тоже радовалась когда-то любви, но где вы, милые сердца, — они разбили вас. Джакопо, Боржиано, любимый, когда я снова увижу вас? А ты! — ты не хмурься; твоя невеста жива! Слушай! это ее голос — она поет, иди! она зовет тебя!
Видевший много несчастий, но впервые столкнувшийся с той бездной отчаяния, что открылась ему в словах Маддалены, Шарль, хотя и не расположенный обычно к бурному изъявлению чувств, отвернулся от нее и, будучи не в силах более сдерживаться, заплакал.
— О, не плачьте, — узница обратилась к королю, — нет никого, кто любил меня, и нет никого, кого я любила… Я должна плакать, но я пою…
Глубокая грусть звучала в ее словах, а облик выражал чуждую им безмятежность. Ошеломленные французы замерли у порога. В этот миг дверь широко распахнулась, и в камеру вбежал запыхавшийся Джакопо. Протягивая руки, он кинулся к дочери, но Маддалена в испуге отшатнулась от него.
— Ты не узнала меня? Я — твой отец, ради Бога, ответь мне, скажи что-нибудь, Маддалена!
— Ты?! Ты не отец! Мой бедный отец был совсем седой, а твои волосы красны от крови. Смотри — она капает с них, — ты убил моего отца! Ты убил Боржиано!
— Дитя! О! Дитя мое! — простонал старик, хватаясь за сердце.
— Какой страшный удар, — прошептал король, поддерживая рухнувшего без чувств Джакопо.
Безумная медленно приблизилась к ним. Та скорбь, что так поражает в лицах мадонн старых мастеров, наполняла теперь ее голос:
— Бедный, он тоже, наверное, потерял отца. А может, они убили его невесту, как убили моего Боржиано. Открой глаза, мы будем вместе оплакивать наше горе… Мы будем петь, чтобы облегчить сердца.
Все еще не пришедший в себя Джакопо был вынесен из темницы на руках короля и его рыцарей. Через несколько дней он скончался. Лишь однажды, на краткий миг, сознание возвратилось к умирающему. В бессильной ярости призывал он кары небесные на голову Мили Ланфранчи, но безутешной оставалась душа его, и тогда в невыразимой тоске он звал свою Маддалену.
Глубоко потрясенный увиденным, Шарль лично проводил несчастную флорентийку за пределы тюремной ограды. Взор ее все так же блуждал, бессмысленный, обильные слезы скатывались по мертвенно-бледным щекам. Душа ее, смятая жестокими испытаниями истекших суток, страдала; болезненные фантазии разрывали ее на части. И тем тяжелее воспринималось ее безумие, ибо необыкновенная красота девушки нимало не померкла от пережитого — Маддалена была прекрасна, как только может быть прекрасна земная юность.
Только она ступила на улицу, к ней бросился взволнованный Боржиано. Вместе с другими флорентийцами освобожденный из-под стражи, он сразу устремился на поиски потерянной возлюбленной и наконец нашел ее.
Не будем даже пытаться описать их встречу; и его несчастная не узнала. Трудно себе представить, а еще труднее описать ту тоску, что проникла в его сердце, ту боль и отчаяние, что охватили его, когда ему предстало лицо любимой, такое нежное и выразительное недавно, теперь же — растянутое в бессмысленной гримасе безумной веселости.
В уединенных покоях, большую часть дня предоставленная самой себе, Маддалена постепенно освобождалась от наполнявших ее душу ужасов. В те редкие минуты, когда речь ее обретала связность и мысль, казалось, вновь оживляла взор, она вспоминала тех, с кем ее разлучила страшная ночь. Но то были краткие мгновения, и просветление сменялось новым приступом безумия, не желавшего отпускать из своих объятий истерзанную страданием душу. Расстроенное воображение стало отныне реальностью для Маддалены, и терпеливый Боржиано, как ни пытался нащупать тропинку к сердцу любимой, теперь понимал, что прежних дней не вернуть никогда.
Кровь закипала в его груди при мысли о негодяе Ланфранчи. Жалость и тоска отступали прочь, поруганная любовь взывала к отмщению; ненависть и гнев переполняли его существо. В час смерти старого Джакопо у его ложа стоял Боржиано, слова умирающего жгли его. С тех пор вся его жизнь была подчинена одной цели — дождаться удобного случая и отомстить. И такой случай не заставил себя ждать.
Однажды вечером в безлюдных кварталах Лангдарно Боржиано встретил своего врага. Противники немедленно обнажили оружие; многоопытность не спасла Ланфранчи; защиту его смял яростный натиск Боржиано, и острие шпаги уснуло в его груди. Клинок со звоном переломился, и негодяй, обливаясь кровью, упал на землю. Вложив в ножны сломанную шпагу, Боржиано в спешке покинул место поединка. Только он скрылся, улицу заполнила собравшаяся толпа. Зловещим шепотом от человека к человеку передавалось имя Ланфранчи. Из груди убитого извлекли обломок, и в неверном свете блеснуло клеймо «Флоренция». Раздались крики:
— Проклятые флорентийцы!
— Смерть флорентийским собакам!
Когда же волнение слегка улеглось и шум поутих, было решено обойти каждый флорентийский дом, каждую флорентийскую семью и найти недостающую часть оружия.
Боржиано между тем, всецело во власти чувства, презрел всякую осторожность. Под плащом со следами крови принес он домой подобранный эфес. Вина его была очевидна; обломок клинка подходил к гарде. Впрочем, и меньших доказательств хватило бы разъяренной толпе — закованный в цепи флорентиец предстал перед судом. Тоже пизанцы, судьи не более остальных были настроены против юноши, и дело его оказалось закрытым задолго до того, как поредела толпа возмущенных убийством горожан, что собрались перед зданием. Смерть на колесе — гласил приговор.
Шум, крики, достигли уединенных покоев несчастной сумасшедшей. Быть может, она даже различила имя, которое в ярости повторяла толпа. И мрачное спокойствие, владевшее ее душой, оставило тогда девушку; еще не сознавая причины, в странном возбуждении бежала она по городским улицам; платье ее, небрежно наброшенное, развевал ветер; неубранные волосы падали ей на лица, а глаза… глаза были все так же безжизненны и дики. Ведомая самою судьбой, пробиралась она сквозь толпу — объект сострадания одних, предмет злого веселья других — к месту казни своего возлюбленного.
Казнь началась. Медленная и ужасная смерть ожидала Боржиано, но ни слова мольбы не издали его уста, ни единого стона не подарил он кровожадной толпе; даже палачи плакали, видя такую непомерную стойкость.
Маддалена увидела Боржиано, казалось, она узнала его, распятого на колесе. Толпа расступалась перед ней, нерасторопных отталкивала она сама, пока наконец не встала у деревянных подмостков, на которых в муках умирал Боржиано. Глаза его уже закрыла холодною рукой избавительница смерть; еще поворот колеса — и жизнь покинула его.
Узнала ли своего возлюбленного Маддалена? Узнала ли она того нежного певца, что пел для нее в дни счастья? Узнала ли?..
Мгновение она стояла, не двигаясь, не отрывая глаз от распятого Боржиано; затем, не издав ни звука, упала на землю бездыханной. Сердце ее затрепетало и затихло навеки. Один шаг отделял Маддалену от истерзанных останков ее несчастного возлюбленного.