— Леш, хочу пообещать тебе, что буду стараться, — продолжал Борис. — И у нас все будет по-другому. Прости своего отца, и позволь нам снова стать друзьями.
Глаза Леши стали влажными от слез, и я представила, что эти слова отца значат для его скованной хрупкой души. Его протест был сломлен. Более того, он больше ему не требовался. Он уже услышал все, что хотел.
Я взглянула на Освальда Павловича, и мое сердце сжалось от тоски. Он смотрел на отполированную поверхность прилавка, и мне не нужно было видеть его глаза, чтобы заметить в них слезы. Борис достал руки из карманов пальто и сделал слабый робкий жест, словно хотел распахнуть руки в объятье, но был для этого слишком слаб. Тогда Леша медленно подошел к отцу. Когда его взъерошенная голова уткнулась в ткань пальто, он вдохнул терпкий отцовский запах, в котором смешался одеколон и осенний воздух. Я увидела, как вздрагивали от рыданий его плечи, а Борис гладил сына ладонью по волосам.
Никто не произнес ни слова. Когда Леша успокоился, Борис кивнул на дверь, и парень повернулся к деду. В его глазах стоял вопрос, и Освальд Павлович кивнул. Потом он все же посмотрел на Бориса, а мне стали видны его покрасневшие глаза.
Нам, людям, всегда трудно признавать свои ошибки. И еще труднее сказать о них вслух. Порой в стремлении оправдать себя человек заходит так далеко, что уже не может разглядеть разницы между правдой и собственным вымыслом. А потом пелена спадает с глаз. В конечном итоге она всегда спадает, но в тот момент бывает уже поздно.
Но никогда не бывает слишком поздно, чтобы поступить правильно. Рассказать о поджоге кофейни. Или рассказать о своей любви к сыну.
— Это хорошие слова, и я рад, что ты нашел их для Леши, — проговорил Креза, чувствуя, как ком слез и горечи мешает ему продолжить. — Эти слова двадцать лет назад следовало сказать мне, — голос Освальда Павловича глубоким тоном оседал по витринам лавки, ложился на плечи мне и Борису. — Я знаю, что прошло слишком много времени, и мне никогда не исправить того, что было. Ты можешь отвернуться от меня и уйти. И никто тебя не осудит. Но я тоже хочу просить тебя дать мне шанс. Может, в твоей жизни еще найдется место для своего старика?
С замиранием сердца я ждала, что же ответит Борис. Мне хотелось верить, что он сильнее, чем думает, и сможет простить своего отца. И он смог, — я увидела это в его глазах прежде, чем Артемьев что-то сказал.
— Когда я ушел из дома, — начал вспоминать Борис, — я всегда представлял себе что-то подобное. Будто ты стоишь передо мной, просишь прощения, а я ухожу и оставляю тебя одного. Даже потом, когда я стал взрослым, и все невзгоды остались позади, это сцена не давала мне покоя. Я предвкушал ее. Хотел показать, что я всего добился сам… И вот это случилось, но я не знаю, куда девалась моя ненависть. Я совсем не хочу отталкивать тебя.
Руки Освальда Павловича, покрытые морщинами, закрыли его лицо. Он вытирал слезы, но они стекали по истонченной коже щек, и ему пришлось достать платок из кармана. Таким слабым и беспомощным я его еще не видела. У Бориса не хватало смелости подойти и утешить отца, поэтому я сама тихонько приблизилась к прилавку и обняла Освальда Павловича за плечи. Никто не знал, что делать дальше. Борис и Леша, смущенные стояли по середине торгового зала и никак не могли уйти.
— Борис, если у вас нет никаких дел, то оставайтесь, — улыбнулась я, обнаружив в себе талант массовика-затейника. — Я присмотрю за лавкой, а вы поможете Освальду Палычу успокоиться…
Мое предложение было принято негласно. Все трое скрылись за дверью смежной комнаты, и я притворила ее, оставшись в торговом зале одна.
Как и обещала Максиму, в назначенное время я уже подходила к воротам института. Смеркалось. Лавку я покинула с легким сердцем, которое снова увидело чудеса человеческой жизни. Три поколения одной семьи заново узнавали друг друга в небольшой комнате, и я была тому негласным свидетелем. То, что когда-то казалось далекой мечтой, стало сегодняшним днем. Мне удалось сделать что-то хорошее, достучаться до спящих сердец и показать им, что самое важное — это семья.
Было около восьми вечера, и хоть в некоторых окнах здания еще горел свет, никого из студентов уже не было. К своему удивлению, у входа в корпус я увидела Андрея и Настю. На улице царила вечерняя прохлада, и моя подруга стояла в милой синей шапочке с двумя помпонами по бокам.
— Выходит, он решил угробить нас всех! — воскликнул Сажнев, когда увидел меня.