— Вы чересчур умны для девушки, которая моет пол в лавке тухлостей, — заметил Артемьев.
— Антиквариата, — недовольно поправила я.
— Я так и сказал, тухлостей, — настойчиво повторил Борис, довольный тем, что удалось сказать гадость. Я мысленно напомнила себе, что у меня нет цели ввязываться в полемику с этим несносным человеком. И все же следовало признать, как бы Борис не пытался отречься от своего отца, скверный характер у него явно от Крезы.
— Приходите к нам, — продолжал Борис. — Здесь вкусно пахнет, и полы ничуть не хуже.
— Я почитала кое-что о вас, — сказала я, не обращая внимания на ироничный тон Артемьева.
— Как лестно, — усмехнулся он, и я почувствовала, что безумно устала от этих его кривляний.
— Ваши заведения разбросаны по всей стране и имеют большой успех, — говорила я. — Зачем вам понадобилась открыть кофейню здесь?
Борис обратил ко мне смеющийся взгляд своих холодных, непроницаемых глаз.
— Хотел вернуться домой, — сказал он. — А вместе с тем привнести в это захолустье немного современного дизайна и хорошего кофе. Есть еще одна причина. До жути хотелось взглянуть на то, как обустроился папочка, который выгнал меня из дома двадцать пять лет назад.
Я изумленно посмотрела на Бориса, пытаясь разобрать, правда ли это. Мне внезапно вспомнилась моя подруга Алина, чудесный ребенок в теле красивой девушки, которая совсем отчаялась отыскать в этом мире тех, кто сможет полюбить ее. А все из-за того, что мать не умела понять Алину, и никогда не пыталась это сделать. Что, если Креза совершил ту же ошибку? Мне вспомнилось, с какой неприязнью он говорил о Борисе. Но как вообще родитель может судить своего ребенка, если все, что в нем есть, лишь следствие воспитания?
— Я думаю, вы приехали по другой причине, — негромко сказала я, и Борис заинтересовано приподнял брови. — Вы вернулись, потому что поняли, — вы готовы.
— К чему готов? — недоумевал Артемьев.
— К тому, чтобы забыть все обиды, — продолжала я. — Вы приехали в этот город, чтобы простить своего отца.
Какое-то время лицо Бориса словно расправилось от постоянной ухмылки, и я правда увидела в нем того ребенка, который так рано повзрослел и всех потерял. Мне представилось, как несколько позже он возвращается в «Саламандру». Освальд Павлович уже погасил свет, и темный силуэт Бориса в окне сперва напугает его. Потом, когда он засветит керосиновую лампу времен девятнадцатого века, Борис вновь переступит порог антикварной лавки, и они всю ночь будут говорить друг с другом. О том, как им жаль этих лет. Как оба они давно мечтали встретиться и стать одной семьей, но гордость и упрямство не давали это сделать. Как один писал длинные письма и слал телеграммы, сгорающие в огне. Как рука другого опускала трубку на рычаг прежде, чем телефонные линии успеют соединиться. Рассвет застанет их бледные лица, утомленные воспоминаниями прошлого. Но это будет новый день, когда они посмотрят друг на друга глазами, лишенными былых упреков.
Борис продолжал странно смотреть на меня. Он будто прочитал в моих глазах эти безоблачные кадры, и на какое-то мгновение поверил в них. Казалось, его бравада сломлена, и он сам осознает, насколько глупо было ненавидеть своего отца. Не знаю, о чем он так долго думал, молча вдыхая прохладный вечерний воздух, но неожиданно я услышала его сухой смех. Он даже закрыл глаза ладонью, словно сказанная мной фраза была чудовищно нелепой. Я смотрела на него удивленным взглядом и не могла поверить, что он рассмеялся мне прямо в лицо.
— Просто диву даешься, какие порой приходится выслушать проповеди! — воскликнул Борис. — Не знаю, из какого века вы прилунились в этот город, но вы просто находка!..
Я не мешала Артемьеву веселиться. Полагаю, этими словами он собирался обидеть меня, но разве человек может обидеть хоть кого-то, кроме самого себя? К тому же, Борису не удалось обмануть меня, несмотря на то, что он сделал хорошую попытку. Он хотел показать, что мои слова не задели его, но на какой-то крохотный миг мчащегося мимо нас времени я коснулась его сердца. Да, оно было крепко закрыто от мира, и злоба обуревала его, но часть этого человека с изломанной судьбой еще верила в примирение.
Я молча ушла, зная, что для Бориса и Освальда Павловича есть надежда. Они оба показали ее мне, и теперь они должны были показать ее друг другу. Судя по быстро идущим ремонтным работам, кофейня скоро откроется. Может, как-нибудь пригласить туда Освальда Павловича и заставить поговорить с сыном? Конечно, это дело не одного дня уговоров, но он должен сделать первый шаг. В ссоре отцов и детей всегда виноваты двое, но больше тот, который старше.
Вот только я не догадывалась, что все эти мысли ни к чему не приведут. Так часто бывает в жизни. Ты никогда не сможешь узнать, что произойдет в следующий миг. Это как игра в кости. Стоит им упасть не на то ребро, и вот он, неожиданный поворот, который сломает всю безупречно выстроенную тактику. До этой ночи Борис еще мог бы простить своего отца, а тот принять сына. Но кто-то уже бросил кости, и все изменилось.
Этой ночью кофейня Бориса сгорела.
***
У перекрестка, что располагался недалеко от центрального городского парка, меня ждала Алина. Ее тонкую фигуру я увидела издалека. Она была одета в узкие джинсы и свободную толстовку. Через плечо девушка перекинула большой рюкзак и сумку с фотоаппаратом, который частенько носила с собой. Алина тяготела к искусству фотографии, любила делать снимки живописных мест и красивых людей, а потому почти не расставалась с камерой.
Мы поздоровались и, как обычно, обнялись. С нашей последней встречи прошло не больше трех дней, но все же я безумно обрадовалась увидеть подругу снова. Она была моим человеком, по-другому тут и не скажешь. С ней я могла себе позволить не притворяться, быть собой. Быть свободной.
— Как всегда опаздываешь, — улыбнулась Алина.
— Как всегда приходишь рано! — отговорилась я и кивнула на фотоаппарат: — Ты во всеоружии, куда пойдем?
— Если я скажу, что на белый завод, ты не сбежишь? — поинтересовалась Алина, уводя меня в сторону автобусной остановки. Я удивленно взглянула на подругу.
— А что замышляется? — спросила я.
— Да ничего особенного, — проговорила Ракитина. — Хотела поснимать виды, там сейчас красиво и пусто, то, что надо.
Я не видела причин для отказа, а потому согласилась отправиться вместе с Алиной. Белый завод был старым зданием, располагавшимся на окраине города. Во время войны его бомбили и до сих пор так и не снесли. Добраться до завода на машине можно было минут за десять. Но ни я, ни Алина не имели никакого транспорта, кроме старого велосипеда, валявшегося в гараже Алининого деда. Поэтому нам предстояло ехать на автобусе до конечной остановки и затем еще минут десять идти через небольшое поле. Там-то и находился белый завод, построенный из массивных бетонных блоков. Когда-то, может, они и впрямь были белыми, но время и война давно окрасили эти стены в тоскливые серые тона.
Трехэтажный завод стоял на возвышении и в длину занимал чуть больше полкилометра. Одна из стен была почти полностью разрушена, и в рваных пробоинах просматривались блоки этажей. Почти все окна завода оказались разбитыми, лишь кое-где торчали острые осколки.
Приблизительно в двухстах сотнях метров от белого завода виднелись частные дома, выстроенные из добротного кирпича и огороженные массивными заборами. Здесь, на окраине, где воздух был чист, а природу еще не отравил городской смог, несколько лет назад стали строить такие коттеджи. Новость быстро разнеслась по городу, и все прозвали этот район золотым цехом. Одно время на белом заводе собирались шумные компании ребят, любителей выпить и подебоширить. Таких компаний полно и в городских дворах, и способы борьбы с ними пока не изобретены. Однако в золотом цехе все случилось иначе. Влиятельные жители сделали несколько звонков в милицию, вокруг завода временно установили наблюдение. Уж не знаю, какие меры применяли к нарушителям ночной тишины, но прошло пару месяцев, и эти компании больше не появлялись на белом заводе.