Сам завод производил впечатление гнетущей тоски. Обветшалые бетонные стены насквозь продувал холодный осенний ветер. Солнце, еще сохраняя над городом свои вечерние лучи персикового оттенка, будто избегало смотреть на это здание, хранящее в себе запах тумана и пепла войны.
Мы с Алиной вошли внутрь завода через один из проломов. Темнота почти сразу окружила нас, и оттого дыры в стенах казались ослепительно белыми вспышками.
— Фотки отличные будут, яркие, прям на праздник, — проговорила я, чтобы ощутить в этом мраке свой голос. Алина засмеялась, и этот новый звук эхом разнесся по пустому пространству.
— Нам выше, — сообщила подруга. Она явно была здесь не в первый раз. Пройдя вперед несколько метров, Алина включила фонарик на телефоне. В его светлом круге я смогла рассмотреть в углу лестницу. По ней мы стали подниматься на второй этаж. С каждой ступенькой до моего слуха все отчетливей доносился какой-то звук, словно в уключинах лодки скрипели весла. Как только мы оказались на этаже, то увидели узкий коридор, ведущий в просторный зал. Как и на нижнем этаже, он представлял собой большое пространство, разве что чуть более освещенное. По бокам коридорчика виднелось два прохода в небольшие комнаты. В одной из них, той, что по правую руку от меня, сохранилась дверь. Честно говоря, она больше напоминала фанерный лист. Равномерно поскрипывая от воздушных потоков, бродящих по этому старому зданию, дверь издавала тот самый звук.
Мы вошли в зал и на лицевой стене увидели брешь, по форме напоминающую круг. В конце этого помещения вырисовывались проемы дверей, но из-за густого мрака, таившегося в той части зала, нельзя было точно сказать, как далеко они от нас.
— Ну как, здесь получше свет? — поинтересовалась Алина, и я сомнением взглянула на нее.
— Свет — возможно, но обстановка угнетает, — проговорила я. — Ты к Хэллоуину готовишься?
— Надеюсь, что нет, а там как попрет, — кивнула Алина. Но в этом зале мы тоже не остались, а поднялись еще выше. На третьем этаже крыши не было, лишь длинная площадка с торчащими обломками стен. На один из таких обломков присели и мы. Я сразу увидела отсюда весь наш город, что исподволь тонул в сумраке и свете разгорающихся фонарях. Алина тем временем расстегнула свой рюкзак, достала оттуда термос и поставила на пол. За ним последовал контейнер с бутербродами, который подруга протянула мне, оставляя право выбора. Мне стало неловко. Как и всегда, когда кто-то делал для меня хорошие вещи, ничего не прося взамен.
— Слушай, могла бы предупредить, — проговорила я. — У меня дома полно вкусняшек, а то как-то на халяву неудобно…
Алина снова засмеялась над моими словами и махнула рукой.
— Боюсь, тогда ты принесла бы бабушкин борщ и мамины котлеты, и мы бы поселились здесь, — заявила Ракитина. Она налила в крышку чай для себя, а сам термос отдала мне. Я пила чай без сахара, и подруга, зная об этом, взяла для себя пару кусочков рафинада, которые были запрятаны в ее рюкзаке. Эта забота тронула меня, и я снова подумала о том, как мне повезло с подругой.
Сидя здесь, на этом старом заводе, под вечереющим небом сентября, я чувствовала, как обновляется моя душа. Этот город, что темнел вдали слившимися силуэтами домов, смотрел мне в глаза. Я читала в нем сотни огней, и музыка его улиц отдавалась в моем сердце. Алина чувствовала то же самое. Ее извечно серьезное лицо сейчас наконец-то выглядело расслабленным и нежным. Таким оно бывало редко, и я, похоже, единственная, кто имел возможность наблюдать его.
***
Алину я знала со школы. Честно говоря, все, что происходило класса до третьего, я помню смутно. Точнее, предпочитаю не придавать этому большого значения, потому что в моей жизни тогда не происходило ничего примечательного. Не могу сказать, что у меня не было друзей, но мне отчетливо вспоминается одна картина. Я сижу в окружении своих одноклассников, мы играем во что-то, перебрасывая друг другу мяч, и всем вокруг безумно весело. А я в недоумении смотрю на смеющиеся лица ребят, и отчего-то мне хочется сбежать отсюда и поскорее вернуться в дом, где я могу читать книги и наслаждаться тишиной.
Алину перевели к нам школу в параллельный класс. Она училась в четвертом «А», а я — в четвертом «Б». Девчонки говорили что-то про новенькую из параллельного класса, которая ни с кем не общается, зазнается и вообще сама по себе. Я увидела ее спустя несколько дней, на перемене в коридоре. Она стояла у окна. Ее рюкзак лежал рядом на подоконнике. Одноклассницы Алины расположились у соседнего окна и весело болтали между собой.
— А вон и новенькая, — услышала я сзади голоса девчонок. — Стоит там одна.
— Похоже, воображает себя невесть кем.
— Даже не поздоровалась со мной в раздевалке!
Я снова посмотрела на эту девочку. На секунду наши глаза встретились, и я узнала печать одиночества, отметившую судьбу Алины. В ее лице, в опущенных уголках плотно сомкнутых губ, была видна бесконечная грусть. Она не выглядела высокомерной, а всего лишь мрачной, чего никак не могли разглядеть мои одноклассницы. Мне было совсем немного лет, но уже тогда я с легкостью понимала чувства других людей.
Чтобы скоротать время, Алина достала из портфеля потрепанную книгу и уткнулась в нее. И тут я почувствовала, как мое детское сердце сжалось от участия к этой одинокой душе. Но подойти и познакомиться я с ней не успела. Прозвенел звонок, и Алина, казалось, с облегчением отправилась на урок. Ведь ей больше не надо читать книгу и притворяться, что она не хочет веселиться с другими детьми. Точнее, не может. Ребята чувствовали, что Алина и в самом деле не похожа на них. Они не принимали ее.
В другой раз мы столкнулись в библиотеке. Это было спустя пару месяцев, за которые девочка ни разу не попалась мне на глаза. Сейчас она стояла в глубине зала и выбирала между «Машиной времени» и «Две Дианы». По правилам библиотеки, на руки можно было брать только одну книгу. Конечно, тем, кого библиотекарша уже знала, разрешались привилегии. Мне, например, всегда позволялось брать любые книги. Я возвращала их в хорошем состоянии и быстро читала. Но Алина, новенькая, само собой попала под действие местных правил, поэтому ей приходилось выбирать.
— «Две Дианы», — сказала я, подходя ближе к девочке. Она повернулась ко мне, и ее губы, вечно привыкшие молчать, беззвучно спросили что-то. Затем, смутившись, она откашлялась.
— Думаешь? — проговорила Ракитина, и я услышала ее чистый приятный голос.
— Сто процентов, — с располагающей улыбкой кивнула я, чтобы Алина немного расслабилась и не ждала подвоха. Так уж вышло, что в нашей небольшой библиотеке я перечитала почти все, за исключением словарей и старых газет, поэтому могла дать советы Алине. Дюма всегда казался мне захватывающим и таинственным. То, как он писал, восхищало меня. Легко, тонко, изящно, и оторваться от его романов невозможно. Уэллс с научно-фантастическими изысканиями, конечно, был мастером своего дела, но, на мой взгляд, явно не конкурировал с драмами Дюма.
— Последую твоему совету, — кивнула Алина, и с этого момент началась наша дружба. Наверно, у Алины еще никогда не было друзей, потому что первое время она вела себя скованно. Но постепенно девочка привыкала ко мне, раскрываясь и доверяя сначала небольшие, а потом все более важные тайны. Я все чаще становилась единственным слушателем ее мыслей, мечтаний и историй детства. Время шло, мы взрослели, и наша дружба с годами только крепла.
Алина жила с матерью, Натальей Викторовной, особой довольно жесткой и старомодной. Отца девочка никогда не видела, да и не спрашивала об этом у матери. Она вообще почти никогда ничего не спрашивала, заведомо боясь получить отказ.
Как оказалось, Наталья Викторовна работала вместе с моим папой, и для Алины, разумеется, с самого детства была уготована нежеланная участь инженера. Обвинять Наталью Викторовну в том, что она не спрашивала мнения дочери, было бы несправедливо. Наоборот, она всегда спрашивала, чего бы хотелось Алине, а потом объясняла, что это все сущие глупости. Раз за разом слушая эти слова, которые всегда так ранят юную душу, еще не ведающую разочарования, Алина со временем поняла, что ей стоит побольше молчать о своих мечтах. Очень рано она научилась обманывать или говорить то, что от нее хотят услышать. Порой даже я не могла быть уверенной в том, что правильно понимаю ее. Эта девочка словно находилась в незримой клетке. Никто не знал ее. Никто не был ей близок. Когда я думала о том, как она жила до нашей встречи, мне становилось страшно. Я будто смотрела в пропасть, где ничего, кроме одиночества, не существовало.