Я вышла к центральной части парка, огороженной широкими каменными столбами. Давыдов медленно прохаживался по открытому пространству, и блики фонарей скользили по его лицу и черному пальто. Я скрылась за одним из столбов. Отчего-то было мучительно смотреть на его прямой силуэт, такой одинокий в этом пустом парке. Максим достал телефон и принялся звонить. Еще до того, как оператор связал нас, я взяла телефон в руки, а через секунду появился звонок. Долго, с тяжелой грустью я смотрела на беззвучный вызов. Так же долго Максим не клал трубку, и его четко очерченные скулы заострились на бледном лице.
Точно не знаю, сколько мы пробыли здесь. Максим просто сидел на скамейке. Я — стояла, прислонилась спиной к столбу. Давыдов уже не ждал меня, а просто смотрел вдаль, и его лицо постепенно приобретало спокойное выражение. Все это время, пока я была здесь, часть моей души безмолвно сидела рядом с Максимом. Она хотела сказать ему, что он не один. В этом парке. И в этой жизни. Но Давыдов больше не слышал ее. Он поднялся со скамьи и медленно пошел к дому. На часах было одиннадцать вечера.
Максим прошел в десятке метров от меня, но не увидел. Тень столбов надежно скрывала мою фигуру, а Давыдов ни разу не обернулся. Я подождала еще несколько минут, чтобы не догнать друга в дороге, а потом покинула парк.
***
Следующий день прошел как обычно. С утра я сидела на лекциях и пыталась веселиться с Настей, правда, выходило не слишком натурально, и подруга сразу заметила мою грусть. Она спросила о том, как прошел наш разговор с Максимом, но я ничего не ответила, и по выражению моего лица она поняла, что больше не стоит об этом спрашивать. За весь день я не видела Максима ни разу, и, честно говоря, испытывала от этого облегчение.
Вечером, когда я зашла в антикварную лавку, Освальд Павлович был занят с покупательницей. У прилавка стояла худая женщина, одетая в строгий брючный костюм. У нее был вид дамы из высшего общества, о чем больше всего свидетельствовал высоко вздернутый нос и поджатые в тонкую ниточку губы. Едва я увидела ее лицо, мне тут же захотелось спросить, не утомительно ли это, соблюдать подобную гримасу. Но я знала, что отпугивание покупателей Освальд Павлович посчитает дурным тоном, а потому промолчала. На прилавке уже лежала завернутая покупка.
— Надеюсь, на этот раз ваза подойдет, — проговорила дама притязательным тоном.
— Уверен, она прекрасно впишется в дизайн вашего великолепного дома, — сказал Креза с улыбкой. Я тихонько проскользнула за прилавок и поздоровалась. Освальд Павлович добродушно ответил мне, а дама ограничилась сухим кивком.
— А еще покажите мне вон те кофейные чашки, — палец высокомерной дамы указал в нужном направлении.
— Кофейные? — вкрадчиво переспросил Креза, и я увидела, как его лицо снова заливается гневными красками. Похоже, одно упоминание о кофе теперь выводило его из себя. К слову, тот факт, что в «Buona Sera» наверняка будут делать не один лишь кофе, не сильно заботил Освальда Павловича. Почему-то он решил ополчиться только против бразильского напитка.
— Я покажу вам, — улыбнулась я. По счастью, чашки стояли на нижней витрине, и Освальду Павловичу пришлось бы наклониться за ними. Ну не с его же больной спиной лазить по витринам! Ловко подхватив чашки и прилагающиеся к ним блюдца, я вернулась к прилавку и поставила перед дамой. Сам Креза к этому моменту уже куда-то испарился.
— Прекрасные образцы английского производства, сделанные из костяного фарфора, — начала я, мягко улыбаясь. — Друг Освальда Павловича делает ему хорошую скидку, потому такая привлекательная цена.
— И в правду, — пробормотала дама, вертя чашку в руках. — А это что, скол?
Я пригляделась к чашке и покачала головой.
— Ни в коем случае. Это же стилизация под старину. Потрогайте, скол гладкий. Его специально шлифовали.
— Тогда упакуйте, — через некоторое время, закончив доскональный осмотр, сказала дама, и я принялась за дело. Вручив покупательнице пакет, я рассчитала ее и вежливо попрощалась. Мне хотелось пошутить над Крезой и спросить, сколько еще он собирается так себя вести, но тут дверь в лавку с грохотом распахнулась. К нам пожаловал Борис, разъяренный как стадо аргентинских быков. На пороге он едва не снес уходящую даму, но даже не обратил на это внимания. От показного равнодушия, с каким он говорил прежде, не осталось и следа. Глаза мужчины горели яростью.
— Где он?! — рявкнул Борис, окинув взглядом лавку. Его кулаки упирались в отполированное дерево прилавка, а сам он нависал надо мной, точно скала. Мне стало страшно от одного его вида. Казалось, стоит произнести неверное слово, и он размажет меня по стенке.
— В чем дело? — холодно спросил Освальд Павлович, появляясь из дверей жилой комнаты.
— Ты еще спрашиваешь, чертов старик?! — взревел Борис. — Зачем ты поджег мою кофейню?
Это обвинение испугало меня, и я отодвинулась подальше от Бориса. Выходит, запах гари не почудился мне, когда я шла к лавке, и пожар в самом деле был! А Освальд Павлович, конечно же, знал об этом, ведь после заявления сына о пожаре он не выглядел удивленным.
— К сожалению, эта восхитительная мысль пришла в голову кому-то еще, и мне жаль, что я не принимал участие в действе, — хохотнул Освальд Павлович, не выказывая никакого сочувствия сыну. — Ведь я бы с удовольствием погрел свои старые кости у этой полыхающей харчевни!
— Думаешь, я тебе поверю? — воскликнул Артемьев. — Черт побери, я просто приехал в этот город, а ты уже все испортил! Имей в виду, я написал заявление в полицию, и главный подозреваемый в поджоге — ты!
— Для начала попроси шайку обезьян, которую ты нанял, проверить проводку в здании, — посоветовал Освальд Павлович, которому было наплевать на эти обвинения. — Обычно перед строительством так делают все, у кого в голове находится хоть капля здравого смысла.
— Эксперт установил, что кто-то разлил керосин и поджег все специально! — возразил Артемьев.
— Вероятно, ты осточертел кому-то еще больше, чем мне, что удивительно, — заметил Креза. — Надеюсь, теперь ты соберешь свои вещички и начнешь продавать хот-доги в другом месте.
Борис засмеялся, постепенно возвращая былое самообладание.
— Черта с два! — прохрипел он с дьявольской усмешкой. — Не я начал эту войну. Хочешь посмотреть, кто кого? Ты увидишь. Ты все увидишь сам.
Борис, полагая, что не достаточно напугал меня, ударил по прилавку снова, так что металлические скобки витрин задребезжали. Затем он развернулся и стал уходить.
— Я не поджигал твою кофейню, мальчик, — в след ему сказал Креза. Голос его звучал тихо и твердо. — Всю жизнь ты вечно приносил несчастья тем, кто был рядом. А теперь, похоже, начал приносить и самому себе.
Артемьев ни разу не остановился, но мне показалось, что его плечи вздрогнули, словно фраза больно ударила его меж лопаток. Как только фигура Бориса скрылась из виду, я облегченно выдохнула.
— Ну, ну, чего ты испугалась, — Креза дружественно похлопал меня по плечу. — Не обращай внимания на этого пустобреха. В следующий раз я не позволю ему даже зайти сюда.
— Да что между вами случилось? — воскликнула я, и Освальд Павлович понял, что я зла. Я и в самом деле злилась. Скандалы всегда пугали меня, а противостояние этих двух людей заставило сердце бешено колотиться в груди.
— Это важно? — пробормотал Креза.
— Конечно, важно! — сказала я. — Вы же убить друг друга готовы!
Эта злоба и ненависть, что стояли между отцом и сыном, были незнакомы мне, и я силилась понять, где их истоки. Освальд Павлович пригладил редкие седые волосы на голове и окинул взглядом свою лавку. Похоже, представил, что было бы, сгори вместо кофейни его «Саламандра».
— Ты же знаешь, что я не имею отношения к поджогу, — произнес старик. Конечно, мне бы и в голову не пришло обвинять его в этом.
— Когда вы об этом узнали? — спросила я.
— Ночью, — ответил Креза. — Пожарная машина приезжала с сиреной, я проснулся и услышал, какая там заваруха.
Я присела за прилавком и задумалась. Борис сказал, что это поджег. Но кому потребовалось совершать такое? Хотя, кто знает, может, подставить как раз пытались Освальда Павловича. Ведь первым, на кого Артемьев подумал, был его отец. Все же, это нешуточное дело, и придется ждать разбирательств. Да и сам Борис вряд ли будет сидеть на месте, наблюдая, как его кофейня в упадничестве, а мы процветаем.