Маргарита, припомнив что-то, спросила:
– Коля, а ты с тех пор играл? Правила помнишь?
– Кое-что. Давно не сражался, да и не с кем.
– Дебют орангутана, например?
Николай был вынужден признать, что нет. Уточнил лишь:
– Это из неправильных начал?
– Ну, друг мой, мне-то откуда знать? – посмеялась врач.
– Тезка, смотрю, совсем выдохся, – заметил Сорокин. Он проводил «Скорую» и спустился обратно в подвал, – надеюсь, не ты графином орудовал?
– Не я, – признался Колька, – я за мертвяком присматривал.
– Да, уже в курсе. Я по делам в центр ездил, к моему прибытию уж закончили. Но там вроде бы все понятно, а вот тут, – Николай Николаевич, глянув на парня, сжалился, – расскажи вкратце, что видел, – и иди-ка спать. Длинный день у тебя сегодня выдался, а ты только после болезни.
– Угу, – кивнул Колька, ощущая, что завод и вправду кончился.
Очень, очень длинный выдался день, это капитан верно подметил.
– Ну вот и славно. Излагай.
– Да нечего в целом. Иду домой, гляжу – свет горит. Спускаюсь – и вот.
– Не заперто было, так?
– Нет.
– И никого не было.
– Нет.
– Может, он сказал что?
– Бормотал что-то вроде «Гарик – сволочь».
Николай Николаевич порадовался:
– Отлично. Теперь все просто и исключительно хорошо, – и уточнил, – для всех, кроме Гарика, само собой. Иди, тезка, отдыхать, я тут еще огляжусь.
Колька и пошел, от усталости даже забыв попрощаться. Еле добрел до комнаты, наплевав на умывание, стянул одежду и рухнул на койку. И вот засада: казалось, так свински утомился, что тотчас отрубится, стоит голове коснуться подушки – ан нет. Крутились перед глазами воспоминания о сегодняшних (или уже вчерашних?) происшествиях, да так, что началось взаправдашнее головокружение, и мозги, казалось, начинали разбухать.
Он строго приказал себе не дурить и думать о чем-то постороннем. Что, у самого все хорошо и гладко? Кто-то помер – бывает, еще и каждый день. По маковке Цукер получил – и поделом, давно пора. Эта сальная физиономия давно напрашивается. Анчутка того-сего о нем порассказал, и сам Николай слышал о нем много разного. Что дядька сахаровский, который почитался всеми как герой и инвалид, болезненный помешанный, оказался хладнокровной склизкой гадюкой, три десятка лет умудрявшейся водить за нос всех, от царской охранки до НКВД. И сам Цукер, несмотря на то что пробы на нем ставить негде, всегда умудрялся подлизаться и выйти сухим из воды. Вот та же Маргарита в нем души не чает.
А когда ни с того ни с сего сгорела его старая будка, что стояла по пути на платформу, он в исполкоме так слезно о своей сиротской жизни при полном недостатке средств и продуктов рассказывал, что выделили ему роскошный подвал под мастерскую. Хотя, как было уже сказано, трудился он на совесть. И все-таки его беды – только его печаль и забота.
«Главное – тете Тане рамочку вернуть. Во, не забыть бы», – и, чтобы наверняка не запамятовать, Колька выложил «портсигар» на тумбочку.
Правда, его вид снова всколыхнул утомленные мозги, и с чего-то припомнилось, что тогда, когда кто-то шуровал в комнате Брусникиной, именно Цукер зачем-то торчал внизу. Возжелал подымить – так почему на свежем воздухе, не в подвале, как обычно? Ведь полна была консервная банка окурков. Размяться решил после трудового дня – так не с чего ему было утомляться в одиннадцать с копейками утра. И Колька готов был дать голову на отсечение, что, делая вид, будто загорает, Ромка не на солнце жмурился, а посматривал на окна Брусникиной. А если на стреме стоял?
«Тьфу, пропасть. Так бес знает до чего додуматься можно!» – Отчаявшись заснуть прямо сейчас, Николай пошел к полке, выбрать книгу поскучнее. Вот, батина брошюрка, вся в закладках, «Плодотворные шахматные идеи», внутри ничего, кроме шифровок с буковками и циферками и схем. Как раз на полчаса, сдастся усталый мозг, отключится.
«Что это там Маргарита Вильгельмовна вспомнила? Дебют орангутана, – Колька переворошил страницы, – ага, вот он, белые начинают “b2-b4 e7-e5”».
Точно! Сто лет тому назад он, Колька, мелкий, весь в зеленых пятнах из-за ветрянки, нытьем своим совершенно свел с ума маму. Александр Давидович, как раз закончив с каким-то худосочным очкариком укрощать скрипку, сжалился над Антониной Михайловной. Он забрал себе скандалиста, усадил за тот столик, расставил фигуры – тяжеленькие, причудливые – и принялся, двигая по очереди то черные, то белые, рассказывать удивительную историю, лучше всякой сказки. В ней веселый шахматист в чужих краях зашел как-то в зоопарк – и немедленно разговорился и подружился с ручным орангутаном, который тоже тосковал по родным местам. Они подружились так задушевно, что шахматист твердо пообещал посвятить обезьяне свою следующую партию.