Вся эта работа с «молодняком» напоминает попытки пошить платье из носового платка – чуть сильнее натянешь, так и рвется, и наружу такое вылезает, хоть плачь. Попробуй на минуту ослабить контроль над пионерской работой, понадейся на то, что ребята уже не малыши, а сознательные, инициативные граждане! Дня не пройдет, – и снова зашаркает в школьный двор зловредный Остапчук и нудно, как смазанное колесо, начнет излагать, что необходимо усилить, углубить воспитательную работу, что Маслов на толкучке, Приходько толкает помет, а теперь вот видели девчонок неподходящего возраста на неподходящих им сеансах в Доме культуры…
– Гладкова, ты что там, в мечтах?
Ольга, погруженная в самокопание, не сразу сообразила, что в библиотеке присутствует директор школы Петр Николаевич, который ее окликнул раз, второй. На третий, потеряв терпение, позвал громко, что уже смахивало на грозный окрик.
– Голубушка, надо отвечать, когда зовут.
– Виновата, Петр Николаевич, задумалась.
– Молодец, это полезно, – одобрил он, довольно двусмысленно, – но не стоит терять связи с окружающим миром. Вчера сержант Остапчук приходил, Иван Саныч…
– Понимаю.
– Мало понимать, Оля. Надо делать. Неужели у нашей пионерской дружины столь много свободного времени? Маслов…
– Петр Николаевич, я поговорю, – она понимала, что ее слова звучат невежливо, но с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
– И говорить мало, надо приступать к действиям. Приходько…
– Что же мне прикажете делать? Все ваши претензии – чистая правда. Но ведь у нас обычная школа, не коррекционная, не исправительный дом. И родные у них всех имеются, почему бы и с ними не поговорить? И мы ведь не милиция…
Директор попросил, истово, с жаром:
– Забудь эти слова! То есть вообще не заикайся.
Понятно, что он имеет в виду. Услышь подобные речи Остапчук, последует уже не лекция, говорильня – это полбеды. Если сержант затаит жабу за пазухой, то весь район до ручки доведет. Безобидное хулиганье, которое ранее шныряло беспрепятственно, будет беспощадно отлавливаться, приводиться нравоучениями в состояние кипения, а потом в таком состоянии отправляться в школу.
Оля тосковала. «В сущности, зачем оно мне, все это? Результатов своих трудов – образованных детишек со сверкающими глазами – все равно как не видела, так и не вижу».
– Собственно, я к тебе вот по такому делу. Двадцать второе на носу. Что у нас с Брусникиной?
Тут уж Гладкова мысленно взвыла. Откуда, с какой березы свалилась на нее эта груша? Ужасная девка, запущенная, неподатливая, ничем не пробьешь ее. Вот уж правда – сухая, твердая, шишка на ровном месте. С тех самых пор, как пришла она в школу – странно одетая, странно говорящая, мозолящая глаза, не стало житья Ольге.
Она вообще была вся не к месту, как бревно в глазу. Никогда не бегала, как нормальные дети, ходила чинно, утицей, опустив глаза. Даже самые нахальные пацаны, которые не стеснялись другим девчонкам устраивать тесную бабу (по-другому – жамать в углу), к Брусникиной приблизиться не решались.
Было в ней что-то, что пресекало панибратство. Вся эта одежда, от шеи до пяток, дурацкий платок на голове. Пусть бы еще светлый, девочки, которые из деревень приезжали, тоже с непокрытой головой первое время не решались ходить. Но ведь темный, как у старухи или монахини, и норовила она его носить, не снимая.