– Сами по себе?
– Привидения же, говорю. Работали полным ходом тогда, когда в цеху ни души живой не было. И что на выходе? Восьмая на ладан дышит, у шестой подающая оборвана, пятая разлажена так, что брак гонит. Так что все три в простое. И, считай, никакого повышения нормы выработки, еле-еле дотянут до выполнения плана.
– Что ж это, вредительство?
– Выходит, так.
– Быть не может.
Надо же, а Колька и мысли не допускал о том, что у Веры Владимировны что-то может быть не в порядке. Даже иной раз завидовал – не то что в ремесленном, у нее каждый на своем месте, все отлажено и работает как часы. Правильно говорят: никому не завидуй, пока до конца не дослушаешь.
– Понаблюдал я, и что ж: вижу, свистопляска выпадает всегда на одну и ту же смену. – Пельмень, прищурив глаз, сплюнул в костер.
– Типун тебе на язык, – машинально пожелал Колька, – и, насколько я понимаю, Хмельников этот – сменный инженер?
– Вот, вот, – подхватил Андрей, сплевывая вновь, – такая сволочь! Смотрит старикашкой, а тащит как молодой, ничего у него не пропадает – банка краски початая, ветошь, мешок цемента – ему неважно, что именно. А на меня уже две докладные подал, за неэкономное производство. Без премии оставил – это, положим, пес с ним, только в его смену тотчас разлив спиртоэфирной смеси, разумеется, случайно. А вот как на батареи не попало – бог весть. И зарезал сырья бочку…
– Что ж остальные, контроль, профком… Не знают, знать не хотят, только тебе дело есть?
– Руководству не до того! Оно стратэгию разрабатывает, а внизу – тьма-тьмущая. У Хмеля подпевал – целая вязанка, все поручканные. Пойди к нему, поклонись – сортность сам рисует, брак припрячет. Станок работал на полную мощность три часа, а по журналам – простой.
– Приписки сплошные.
– Для него несколько десятков метров брака спрятать – раз плюнуть. Дура криворукая напортачит, а Хмельников тут как тут, за ручку ее к учетчику ведет и нудит так, что зубы сводит: как вам не совестно, товарищ, у работницы недостаток квалификации, надо поддержать, подбодрить, чтобы руки трудовые не опускались. Учетчик брак и не записывает.
– И все молчат.
– Да. И получается – что Тоська Латышева вкалывает с перевыполнением, что бездельница, которая Хмелю ручки целует, а получают почти что поровну. Да еще и возмущаются, а этот гад – тут как тут, токует, речи толкает: мол, притесняют рабочий класс, я-то человек больной, мне недолго осталось, а я все равно за вас. А то, что мало начислили, – то это виновато начальство.
– Как это можно – прямо всем глаза замазать?
– Ой, да брось ты! – отмахнулся Андрей. – И главное, знаешь ли, с каждым на своем языке разговаривает – с начальством с цитатами из Маркса-Энгельса, с рабочими – запросто, с прибаутками-шутками, а с тем, кто против, – без церемоний. Вот и последний пример, как раз когда мы сидели, а Тоська нам толченки принесла. Я вижу – снова глаза на мокром месте, то да се, призналась. Прислали с Кубани сахар, решили на собрании поделиться с подшефным детдомом. Только на чем везти? Хмель немедленно влез, мол, божеское дело, сироткам помочь, изыщу подводу. Организовал, девчата и ребята погрузили двадцать пять мешков. А как доехала колымага, спустя некоторое время оттуда сигнал прошел: в трети мешков – сахар с мелом. Ну Тоська и вылезла, а Хмельников ей с ухмылочкой: так а кто ж, товарищ Латышева, погрузку производил? С вас и надо спрашивать. Она в слезы, а он лишь зубы скалит.
– Куда ж коллектив…
Пельмень вспыхнул, как керосинка, у которой лопнула колба:
– Коллектив! У него свой коллектив, гвардии хабалки! Агафонова та же за него впрягается, на всех собраниях как раззявит варежку – уши лопаются, сплошные гимны. А чуть та же Тоська что против скажет – в глаза ее сплетницей, склочницей, рванью скандальной обзовет. Я этому Хмельникову по-свойски растолковал: держите себя в рамочках, товарищ, не грубите женскому полу…
– Ну и ты… – Колька изобразил хук.
– Не я первый ударил. Он мне оплеуху дал – молчи, мол, холоп. Я ответил, легонько. А он к Остапчуку поскакал жаловаться. Саныч приходил, бормотал что-то: мол, не знаешь, кому грозить – кому погодить, редкая же сволочь, кляузник… У, морда свиная! Только и бормочет: я, потомственный рабочий, а по роже, по речам видно, что собака породистая.
– Эх, да уж, компот, – только и посочувствовал друг, – и чем дело кончилось?
Андрюха снова сплюнул:
– Ничем. Двинул ему раза, он – брык, и в ор. Бабы налетели, нас растащили, стыдят его. Опять небось ходил в отделение, скандалить. Да мне все равно – уволят, так и пойду себе.