— Ты над чем смеешься?
— Над твоим видом.
— А какой у меня вид?
— Расслабленный у тебя вид, такой вид, будто тебе наконец дали команду «вольно», солдат. Я же говорила, тебе здесь поправится.
— Мне здесь очень нравится.
Согретый солнцем и смехом, Волчок чуть было не добавил «и я люблю тебя», но слишком долго прикидывал, как бы сказать это поестественнее, и к тому времени, как он наконец нашел нужное сочетание слов, жестов и тона, момент уже был упущен. Но ничего, еще успеется. Волчок найдет время и слова, чтобы рассказать об этой удивительной силе, что преобразила все его существо и заставила жить, а не наблюдать жизнь со стороны. Была жизнь до Момоко и жизнь с Момоко. А между ними был некий рубеж, миг, когда произошло нечто бесконечно важное. И об этом Волчок непременно расскажет, только бы найти подходящий момент.
Они уж собрались уходить, как вдруг один из ребятишек подбежал к Волчку, тронул его за рукав и так же стремительно убежал, скрывшись за спинами товарищей.
— Им интересно, — объяснила Момоко, — ты для них герой-победитель, им хочется тебя потрогать.
А может быть, им просто жевательной резинки хочется. Волчок порылся в карманах, но ничего не нашел. Сам он никогда эту мерзость не жевал, но иногда таскал с собой на такие случаи.
Прошли годы, но запах лапши и вкус сладкого картофеля оказывали на его намять все то же магическое влияние, пробуждая утраченные образы, совсем как размоченное в чае печенье «мадлен» у Пруста.
На следующий день Волчка вызвали в управление Отдела информирования и просвещения населения, где его уже поджидал капитан Босуэлл. По дороге в казармы новый начальник кратко обрисовал их рабочий план на ближайшие несколько недель. Волчка премного позабавила фамилия капитана, и он почти уж воображал себя новым доктором Джонсоном в компании любезного Босуэлла[10].
— Послезавтра едем с проверкой по сельским школам! — рявкнул капитан, перекрикивая встречный ветер.
— Зачем?
— Эти учителя проклятые, — фыркнул капитан, — они ведь все еще воюют, уж в глубинке тем более. Не верю я им и никогда не верил. Кто, по-вашему, первый проповедовал весь этот нацистский бред? — Он постучал себя по виску. — У них мозги насквозь средневековые. Как, впрочем, и вся эта чертова страна.
Дорога была вся в колдобинах, и они сбавили скорость.
— А что мы будем искать?
— Оружие. Запчасти. Боеприпасы. Гранаты… — Босуэлл объехал глубокую яму. — Наше дело искать. Ваше — разговаривать и слушать. Особенно когда никто об этом не подозревает.
Вечером Волчок лежал на койке и вслушивался в доносившиеся с улицы голоса. Несколько солдат пытались переговариваться с японской ребятней. Дети радостно хватали жевательную резинку и старались выразить свой восторг, нещадно коверкая пару известных им английских слов. Смешение языков неожиданно всколыхнуло забытые воспоминания, и Волчок задумался о силах судьбы, что привели его сюда.
Это было после уроков. Волчок ходил в привилегированную частную школу в самом центре города, родители отдали его туда, желая дать сыну все то, чего сами были лишены. Он скинул ранец прямо на натертый пол отцовской лавки и стоял в ожидании лакричной конфеты из огромной банки на прилавке. Волчку пошел четырнадцатый год, и в элитарной дорогой школе он чувствовал себя белой вороной. С ним никто не дружил, и перемены он проводил за книжкой. Мальчик стойко скрывал свои муки и только уныло жевал конфету.
Раз во время очередной бесконечной одинокой перемены до Волчка вдруг дошло: главное не в том, чтобы нравиться, главное в том, чтобы обладать чем-то таким, чего ни у кого нет. Это делает тебя интересным, востребованным. А потом, листая журнал, он наткнулся на рекламу морского круиза. Женщина в бледно-зеленом кимоно сидела посреди сада камней, за ее спиной струился водопад, а надпись обещала «открытие таинственного Востока». Как по наитию, Волчок понял: вот это что-то новое, что-то особенное. Он ничего не знал про Японию, кроме того, что тетка его переписывается с девушкой из города, который называется Осака.
Волчок навел справки и в ту же субботу сидел на утреннем занятии по японскому языку в женской гимназии Макробертсона в Южном Мельбурне. Позднее он сам удивлялся этому не по годам зрелому шагу, но тогда, в тринадцать лет, он казался более чем естественным. Он теперь будет не такой, как все, ему будет чем выделиться. Уже не скучный тихоня, не горе-спортсмен и сын лавочника, а мальчик, который умеет говорить по-японски.
Трамвай, каждую субботу доставлявший Волчка на занятия шел мимо озера в Альберт-парке. Десятки его сверстников толпились там у входа на футбольное поле. Ну и пусть, а он будет учить иероглифы и твердить японские фразы. В девятнадцать лет Волчок поступил из классическое отделение Мельбурнского университета, но и там продолжал заниматься японским на факультативе. Он был зачарован никогда не виданной страной, ее неведомой культурой, и увлечение это все длилось и усиливалось, подобно долгой и чистой любви на расстоянии.
Волчок улегся на койку, закинул руки за голову и предался раздумьям о том, что же в его жизни произошло случайно, что было сделано умышленно, а что лишь прикинулось игрой случая. Разве не странно: ненароком увиденная реклама стала причиной столь важных перемен? Друзей у него, правда, так и не прибавилось, он и в университете оставался все тем же скучным тихоней, неспортивным сыном лавочника. Только какое это имеет теперь значение? Избранный тогда путь привел в эту страну, в этот город, на эту вот койку. Все оказалось правильно, ведь теперь Волчок не один.
Глава шестая
Момоко смеялась последним лучам солнца, смеялась просто так, будто открывая забытые за годы войны радости. Она стояла на деревянном мостике через окружавший дворцовые сады ров. Склонившись над перилами, что-то весело рассматривала в воде. Там были рыбы, толстые-претолстые рыбы, они глядели на нее, широко разевая рты в ожидании корма. Некоторые вещи не меняются. Вот и рыбы эти живут себе, им и дела нет до войны, падения императорского дома, бомбежек, пожаров и смертей. Они это все пережили — и она тоже. Она перевела дух, удивляясь этому ни с чем не сравнимому чуду. Тысячи людей умерли, а она осталась в живых. Жизнь сделалась еще драгоценнее, надо всегда об этом помнить, подумала Момоко, улыбаясь рыбам во рву. За ее спиной колыхались деревья восточного дворцового сада. Волчок щелкнул фотоаппаратом и поймал беззаботный смех и вспышки зимнего солнца в черных, как вороново крыло, волосах.
Но вот аппарат спрятан в карман, и они под ручку идут по разрушенному городу в поисках трамвайной остановки. Иногда прохожие глядели на них с неприкрытым неодобрением, а чаще просто отворачивались, будто Момоко с Волчком и вовсе не было. Странное дело, она совсем не чувствовала себя виноватой. Слава богу, если невинность ее чудом пережила страшные годы войны. Они же, в конце концов, влюбленные, влюбленные. И как все влюбленные на свете, они невинны, несмотря ни на что. Скоро придет трамвай и увезет их в священное убежище — ее комнату. А там можно забыть обо всем и жить каждым подаренным мгновением.
На остановке какой-то американский солдат предложил плитку шоколада незнакомому японцу. Мужчина в поношенном, когда-то выходном костюме был совершенно ошарашен неожиданным угощением и растерянно кланялся, твердя: «Премного вам благодарен, премного благодарен…»
Солдат, однако, не понимал ни слова и с недоумением взирал на бесконечные улыбки, поклоны и изъявления благодарности. Через некоторое время японец понял, в чем дело, и вытащил из кармана хорошо знакомый Момоко популярный английский разговорник. Все так же улыбаясь, он открыл книгу и пальцем показал на соответствующую фразу:
— Огромное спасибо?
Солдат наконец понял и широко осклабился.
— На здоровье, дед, — ответил он с псевдоаристократическим британским акцентом, помахал рукой и пошел прочь.
Трамвай тронулся, а японец все махал вслед своему благодетелю, неслышно шевелил губами, упрямо пытаясь одолеть трудную иностранную фразу.