Волчок любовался спящей Момоко. Каждый день он открывал в ней что-то новое. Он раньше никогда не касался нежных волосков у нее на пояснице. После любовных утех Момоко часто дремала, а Волчок сидел, не в силах оторвать от нее глаз, и дивился волшебной новизне происходящего.
Так вот что значит быть влюбленным. Сидеть в незнакомой комнате, на скомканной постели, смотреть, как другой спит. Ее взгляд скользнул на покрытый затейливой резьбой деревянный сундучок — хранилище девичьих реликвий. А вот ее одежда. Теперь она непринужденно раскрывала перед ним свою сокровенную, домашнюю суть: висела на двери, спадала с единственного стула или бесстыдно валялась на выстланном циновками полу, куда ее сбросили пару часов назад. Влюбленный начинает замечать мелочи вроде протершейся подкладки платья, заплатанной лоскутком не в цвет, булавки вместо потерянной пуговицы, высыпавшейся из сумочки на полу косметики. Ему дозволено видеть не только примадонну, но и женщину за сценой, заглянуть за кулисы, присутствовать при снятии грима и даже стоять у зеркала, перед которым она одевается, чтобы снова войти в роль.
Другим известно только то, что она позволяет им знать. А он, Волчок, знает все. Он снял обманчивые покровы и вступил в сокрытый под ними истинный мир. Он стал ее любовником.
Момоко вдруг беспокойно заворочалась и заметалась на постели. Она бормотала какое-то непонятное японское слово. Потом перевернулась на другой бок и тотчас затихла.
«И что это она такое говорила?» — подумал было Волчок, пожал плечами и снова принялся рассматривать комнату.
Ничего не казалось ему в ней само собой разумеющимся. Он бережно запоминал мельчайшие подробности обстановки, будто желая подготовиться к тому неизбежному дню, когда и сама комната, и все, что в ней происходило, перейдут в область воспоминаний. Волчок еще раз огляделся и подумал, что никогда не был и, наверное, никогда уже не будет так счастлив. Эта мысль придала его счастью оттенок горечи. Как Джон Донн, приветствующий разбуженные любовью души, он вдумчиво шептал любимые строки, неторопливо наслаждаясь их великолепием, казалось, будто процесс воспоминания уподобился процессу творчества и он скорее сочинял стихи, а не читал их наизусть… Это были его слова. Он был Джон Донн. Почему бы нет?
Стараясь не потревожить Момоко, Волчок слез с футона и стал тихонько одеваться. Фонарик из рисовой бумаги слабо освещал подборку семейных фотографий: Момоко в школьной форме, Момоко с отцом, с обоими родителями, с матерью. Волчок еще раз присмотрелся к четырем портретам. Странно. Что-то не так. Пропала фотография Момоко и юноши в летнем костюме. А Волчок-то думал, это какой-нибудь кузен или друг семьи. Только стала бы она тогда убирать его фотографию? Видимо, не просто кузен. Да нет, ерунда, улыбнулся Волчок, просто ей надоело каждый день смотреть на одни и те же фотографии, вот она и решила их слегка перевесить, как все делают. Момоко проснулась, посмотрела на него, сонно щурясь:
— Ты что, уходишь?
— Поздно уже, — ответил Волчок с улыбкой.
— Ты почему мне не сказал? — Момоко покосилась на висевшие над футоном часы и, зевая, перевернулась на спину.
Волчок смотрел на нее и думал о сонном тепле ее тела под стеганым одеялом, ему захотелось погладить ее еще раз, чтобы напоследок ощутить исходящий от нее жар. Ответом был взор, полный лукавой издевки и детского негодования.
— Надо было разбудить меня.
— Зачем? Тебе было хорошо. Мне было хорошо. Зачем нарушать ход вещей?
— И чем же ты занимался?
— Смотрел.
— На что?
— На тебя. На комнату. На все.
Момоко скатилась с футона и накинула халат.
— Ты же завтра уезжаешь. Надо было меня разбудить. И не говори, что мне было хорошо во сне. Спать значит спать — тебе не может быть хорошо или плохо.
Завязав халат, она откинула с лица волосы. Волчок хотел как бы между прочим спросить об исчезнувшей со степы фотографии, но понял, что ему не удастся задать вопрос безучастным тоном. Вместо этого он с внезапной болью в сердце глядел на непослушные пряди, вновь упавшие Момоко на лоб. Обнявшись, они пошли к дверям, и Волчок обулся.
— Спасибо за чудесный день, — Момоко хитро улыбнулась, как радующийся заготовленной шутке комический актер. — Премного вам благодарна!
Он поцеловал ее, а потом погладил только что целованные губы. Момоко открыла ему дверь и стояла, ежась от вечерней прохлады, пока на лестнице не стихли шаги. Потом заперла дверь и слегка коснулась своих губ там, где их касались его пальцы. Она внимательно разглядывала семейные портреты, а те бесстрастно взирали на нее с другого конца комнаты.
Ночь выдалась морозная. Вдоль казавшихся бесконечными перронов Токийского вокзала, который представлялся Волчку отдельным городом, ютились целые семьи, сбившиеся в кучки незнакомые пассажиры и одинокие путешественники. Все они зябко кутались в свои пледы и поднимали воротники пальто в тщетном ожидании поездов, опаздывавших на несколько дней. Волчок и капитан Босуэлл осторожно пробирались сквозь толпу, а два американских солдата расчищали им путь, не обращая внимания на сбежавшихся ребятишек.
Сопровождаемые неотрывными взглядами всего перрона, все четверо погрузились в специально поданный состав. Волчок ожидал увидеть развалюху наподобие того автобуса, в котором он совершил свое первое путешествие из Ацуги в Йойоги. Но против ожидания поезд оказался в отличном состоянии, опасения насчет холода и сквозняка тоже не оправдались — в купе было душно и слишком жарко, так что они ехали, распахнув шинели и расстегнув воротнички.
Перед отходом ко сну Босуэлл пустил по кругу флягу с виски. Поезд лениво полз в сторону Киото, где их вагон должны были прицепить к идущему в Пару составу. За ночь окна заиндевели, и на каждой остановке Волчка будили какие-то голоса и топот бегущих ног. Впрочем, голоса эти всегда раздавались издалека и никак не посягали на безопасность их уютного купе. Время от времени он слышал, как приставленный к ним конвойный отгонял простых пассажиров: «Сюда нельзя. Только для американцев».
Солнечным утром маленький дребезжащий поезд прибыл в Пару. Казалось, в этом городке и не слыхали о войне. Деревянные, выкрашенные одинаковой темно- коричневой краской дома стояли в целости и сохранности. На крышах храмов и лавочек лежал снег, снегом же были запорошены городские сады. Да, войны здесь будто и не было. Из окна армейского джипа Волчок заметил, что на узенькой главной улице открыты все магазины.
Они остановились у одного из них, чтобы свериться с картой. Заботливо отполированные двери и оконные рамы восхитили и тронули Волчка. Ему вспомнилась отцовская лавка. Там тоже все было начищено до блеска, сладко пахло леденцами и — едва уловимо — расфасованным чаем, а в холодные дни — еще и керосином. Дверь открылась, и на пороге появился сам лавочник. Волчок посмотрел на японца, японец — на Волчка, и джип тронулся. Они ведь вполне могли бы быть группой праздных путешественников. Даже добравшись наконец до школьного двора, Волчок продолжал ощущать себя мальчишкой на каникулах.
Вот они и спортзале. Директор школы низко кланялся и заверял их в том, что стоящие перед ним ящики содержат лишь инвентарь для занятий спортом и рисованием. На глазах у Волчка школьники принялись переворачивать ящик за ящиком. Оттуда сыпались безобидные предметы вроде спортивных костюмов, масок для кэндо, кисточек и пачек бумаги. Солдаты порылись в образовавшейся куче, а по завершении досмотра школьники сложили все обратно в ящики. Босуэлл выразительно поглядел на Волчка:
— Их предупредили. Мы опоздали.
Директор согнулся в очередном поклоне и что-то сказал Волчку. Капитан Босуэлл гневно топнул ногой по жесткому пастилу:
— Чего он там говорит?
— Что тут ничего нет.
— Врет.
Босуэлл посмотрел на директора, потом на Волчка и сказал со знающим видом:
— Они будут тебе улыбаться и кланяться, но ты не верь. В голове у них совсем не то, что на языке. — Капитан помолчал, йотом злобно бросил на пол клетчатую доску для игры в го. — Копни поглубже и разом окажешься в глубоком Средневековье. — Он незаметно положил руку на кобуру. — Эта штука у меня c сорок третьего. Я с ней никогда не расстаюсь. С этими ребятами надо держать ухо востро, не дать им усыпить тебя улыбками, поклонами и разлюбезными манерами. — Он похлопал Волчка по плечу. — Понял?