Йоши рванулся было вперед, но лейтенант не сводил с него спокойного и уверенного взгляда, позади виднелась пара вооруженных солдат, а Момоко изо всех сил вцепилась в рукав друга.
Старик поднял голову, только когда офицер наконец поджег кучу шелков, парчи и картин. Языки пламени охватили изящные фигурки знаменитых куртизанок, полулежащие пары, сценки из жизни великолепнейших кварталов города. Едкий дым распространился но всей улице и смешался с запахами рыбы, свинины и пряностей. Момоко и Йоши спустились к реке и стали ждать паром. Они продолжали ходить в Шимбаши, но их веселый квартал уже не был таким веселым.
Момоко была не из тех девушек, что с легкостью заводят друзей. В Англии одноклассницы всегда обходились с ней с безупречной любезностью, и все же она оставалась японкой, и напрасно она подражала их аристократическим манерам и произношению — частенько «переангличанивала» самих англичанок, — все равно она оставалась японкой.
А в Японии она была девушкой с английскими манерами, девушкой, которая одевалась в английские платья и вставляла в речь неожиданные англицизмы. Ей казалось, что женщины относились к ней с каким-то полуобожанием, ее особый стиль и владение языками внушали иным благоговейный страх. А мужчины в ее присутствии по большей части замолкали.
Знакомые никогда не приглашали ее в гости. Как будто она могла дурно повлиять на женщин, заразить их вольным обхождением, которое она вывезла из Англии вместе с нарядами и макияжем.
Куда бы Момоко ни пошла, она всегда помнила, она не такая, как все. А потом она познакомилась с Йоши, и он тоже был не такой, как все. У него тоже было мало друзей. В последние месяцы перед войной прохожие частенько оборачивались на необычную пару: Йоши в богемном одеянии и Момоко в английском туалете. Теперь они с Волчком гуляли по тем же улицам, и Момоко чувствовала на себе все те же полные молчаливого осуждения взгляды.
Трамвай неторопливо полз к предместью, где жил Йоши. Теперь надо справиться с волнением и взбежать по лестнице на долгожданное свидание с прошлым. И так почти каждый день. С понедельника по пятницу.
Момоко стояла у окна и прислушивалась к шаркающим шагам. Это Йоши поднимался из общей кухни на первом этаже. Он нес армейского образца кастрюлю с кипятком, от нее валил пар, густой, как выхлоп от аэроплана. Йоши заметно оброс, надо будет его подстричь.
— Это, конечно, не настоящий чай. Но хоть попьем и согреемся.
Момоко присела на пол и взяла его за руку:
— Помнишь, мы ездили в Киото, чтобы рассказать про нас твоим родителям? Так вот, за день до этого мы пошли в кино, помнишь, да?
— Ну да, как сейчас помню.
— А что мы за фильм смотрели?
Йоши посмотрел на нее с улыбкой:
— А ты что, забыла?
Момоко кивнула:
— Я сегодня в трамвае все голову ломала. Помню, какой жаркий был вечер, какая духота была в кинотеатре. Помню, что ты смеха ради напялил полосатый галстук, совсем как мальчик из английской частной школы. А вот какой шел фильм — забыла. Что же это было?
Йоши ухмыльнулся, нарочно оттягивая ответ.
— «Смит идет на город», — объявил он наконец, назвав фильм по-японски.
— Что-что? — Момоко уставилась на него в недоумении.
— Что, не помнишь?
— Не-а.
Йоши опять ухмыльнулся и спросил по-английски:
— А как насчет «Мистер Дидс переезжает в город»?[11]
Они дружно захохотали. Уже по дороге домой, в трамвае, Момоко отметила про себя, что именно в этот день они снова засмеялись.
— И с чего это мы пошли его смотреть?
Он пожал плечами:
— Так, смеха ради.
Момоко опустила глаза:
— Да, тогда и посмеяться-то было негде.
— А мне понравилось. Забавный был фильм.
Да, это снова был прежний Йоши.
Они помолчали. Момоко разглядывала голые белые стены и вспоминала, как Йоши ее рисовал. В позе куртизанки, спиной к зрителям, чтобы никто не узнал. «Смело, однако, — подумалось ей теперь, — смелые мы были». Она полулежала на подушке, опершись на локоть, украшенная черным браслетом рука, как беломраморная колонна, поддерживала ее нагое тело.
Йоши оборвал воспоминания юности, протянув ей чашку с чаем из кастрюльки.
— И чем же ты целыми днями занимаешься, все вертишься?
— Бывает. Если узнаю, что есть работа. Пару раз в месяц езжу в Киото. Родители подкидывают мне денег. — Он прищелкнул языком. — Да, повезло нам с тобой.
— А рисовать когда начнешь?
Йоши забарабанил но недавно приобретенному столу:
— А я не собираюсь рисовать.
— Что-что?
— Я больше не рисую.
Момоко внимательно, как на чужого, посмотрела на него:
— Почему это?
Он смущенно заерзал под ее взглядом:
— Это мне больше не нужно.
— Но ты ведь не можешь просто так взять и бросить?
В этом вопросе было столько вызова и упрека, что с Йоши мигом сошла вся его невозмутимость. В его голосе зазвучала непривычная горечь и даже озлобление:
— Ты что, хочешь, чтобы я жил как прежде, как будто ничего не случилось?
— Конечно нет, — почти прошептала Момоко.
Йоши прикрыл глаза и затих. Потом заговорил с прежним спокойствием:
— Раньше в этом было все. А теперь нет. Бывает ведь сначала влюбишься, а потом разлюбишь.
Смешное сравнение.
— Когда это ты успел влюбиться и разлюбить?
Ему было не до смеха.
— Это так, для примера.
— Тебе захочется рисовать. Это ты сейчас так говоришь, а потом непременно захочется.
— Нет, не захочется. Раньше это было частью всего, чем я жил, а теперь — нет. Вроде баловства. Ты что, не понимаешь?
Момоко покачала головой:
— Но ты ведь все время рисовал, повсюду таскал с собой блокнот.
— Не я. Он. — Иоши провел рукой по волосам и уставился в пол, — Мы там такое творили… — И продолжил совсем тихо: — Мы на войне такое творили, что о рисовании просто смешно говорить.
Момоко заметила, что Йоши стал разговаривать с каким-то нарочитым спокойствием. До войны за ним иного не водилось. Как будто он из последних сил сделал вид, что их прежний мир остался цел и невредим, а прежняя жизнь не была разбита вдребезги. Как будто боялся раньше времени призвать все происшедшее. Но теперь Йоши впервые произнес слово «война», они впервые заговорили откровенно. Наконец она его обо всем спросит. Но нет, Йоши снова ушел в себя, так что Момоко оставалось одно: задавать все вопросы мысленно, про себя. Йоши много чего повидал и пережил. И она готова терпеливо ждать, пока он ей всего не расскажет.
Они долго молчали. Казалось, Йоши знает что-то страшное и тайна эта неподъемным бременем лежит на его сгорбившихся плечах. Надо было хоть как-то заполнить мучительную тишину. Неожиданно для себя Момоко заговорила о Волчке.
Йоши встрепенулся и настороженно посмотрел на нее. Сгустившиеся сумерки не могли скрыть тревоги в его глазах.
— Мне с ним весело. Он почти невинен.
— Почти невинен? — переспросил Йоши с резким смешком.
— Да, — отвечала Момоко, глядя, как с его лица исчезает мимолетная тень улыбки. — Разве в наше время можно быть по-настоящему невинным? Порой мне кажется, что невинность исчезла насовсем… А с ним, — она горько усмехнулась, — я начинаю думать, что не насовсем, — Потом добавила серьезно: — Я, кроме тебя, ни одной живой душе не рассказывала. Ты ведь знаешь, каковы люди.
— Наплевать на таких людей.
— Конечно наплевать, но ты понимаешь, о чем я.
Он кивнул, отпустил ее руку и проговорил отрешенно:
— Обещай мне кое-что.
— Что?
Йоши опустил веки, перевел дыхание и снова открыл глаза:
— Не рассказывай ему обо мне. Даже не упоминай мое имя.
— Почему?
Он скользнул по ней невидящим взглядом и уставился куда-то в окно.
— Это очень важно.
— Война кончилась, Йоши. Ты был солдатом, воевал, а теперь ты вернулся домой. Разве ты в чем-то виноват? Все воевали. С обеих сторон. — В ее голосе слышалась мольба.