Волчку казалось, будто на них смотрит весь клуб, будто все взоры устремлены на Момоко, которая грациозно и плавно проскользнула в центр зала. Он с внезапным ужасом вспомнил, что еще ни разу не танцевал с ней, и смущенно обнял ее за талию окостеневшей рукой, как будто бы он не ее любовник, а застенчивый мальчик на балу в воскресной школе.
Потом оркестр опять заиграл что-то быстрое. У Момоко загорелись глаза, и она весьма неохотно последовала за Волчком прочь с танцпола, то и дело оглядываясь на танцующих. Не успели они сесть, как к их столику с поклоном подошел какой-то американский офицер.
— Прошу прощения, сэр, — сказал он с нарочитой учтивостью, сжимая в руках пилотку, — могу я потанцевать с дамой?
Волчок видел его впервые, но он отлично знал этот тип: настоящий хлыщ, умеющий держаться в обществе и уверенный в собственной неотразимости. Совсем как тот, другой, офицер, который недавно в казарме демонстрировал превосходные свойства американской застежки-молнии. Волчок взглянул на Момоко, та погладила его по руке, будто желая успокоить. Было видно, что ей безумно хочется потанцевать.
— Ты не возражаешь?
— Возражаю? Нет, что ты…
— Только один танец, ладно? — Момоко поцеловала Волчка и ласково взъерошила его кудри. — А ты почему не танцуешь?
— Не мой стиль.
Момоко видела, что Волчку не по себе еще с прошлой ночи, и была, в общем, готова отказаться от приглашения, но просто не смогла устоять перед соблазном. В последний раз она танцевала под американскую музыку еще подростком, в предвоенном Лондоне. Они с одноклассницами ставили джазовые пластинки в музыкальном классе, и более опытные подруги обучали ее. Сами-то они ходили в настоящие танцхоллы и под аккомпанемент настоящих оркестров танцевали с настоящими взрослыми мужчинами, иногда даже с незнакомыми. Перемена пролетала незаметно. Момоко танцевала самозабвенно, до упаду, она будто растворялась в стихии движений и звуков. Вот и сейчас ей хотелось снова, всего на пять минут, испытать тот невинный экстаз.
— Ты уверен? — переспросила она на всякий случай, а американец тем временем стоял рядом и переминался с ноги на ногу.
— Конечно, — улыбнулся Волчок, — пойди потанцуй!
Американец взял Момоко за руку и вывел на танцплощадку, еще мгновение — и их было уж почти не отличить от множества танцующих пар. Волчок внимательно следил за ними и отметил про себя, что американец, конечно же, отличный танцор. Он двигался ритмично, легко и непринужденно, для него это были просто очередные субботние танцульки с очередной девушкой. Момоко тоже прекрасно танцевала, знала все па, просто летала в руках американца, который, лихо завертев ее напоследок, повел обратно к Волчку. Не останавливаясь, оркестр заиграл новую мелодию. Момоко хотела было поблагодарить своего партнера, но Волчок помахал рукой, чтобы она танцевала дальше. Что она и сделала. Вот она, еще одна Момоко, — без этого американца Волчок бы даже не догадывался о ее существовании, ведь сам он никогда не общался с ней на этом языке ритмических движений.
А потом она захихикала. Музыка заглушала смех, но Волчок явственно видел, как она улыбнулась украдкой, быстро прикрыла рот ладонью, кокетливо отвела взгляд. Это так не шло к ней. Такая женщина, как Момоко, не может хихикать. Она ни разу этого не делала за все время их знакомства. И вот, пожалуйста, хихикает, как девчонка, на глазах у всех, в ответ на остроты смазливого и самодовольного янки, который, несомненно, в совершенстве владеет искусством обращения с застежкой-молнией. Может, она и на самисене для него поиграет, и расскажет, что людям есть чему поучиться у кошек?
Музыка кончилась, а они все болтали посреди танцпола. Было видно, что Момоко совсем не хотелось уходить от своего нового знакомого. Наконец она кивнула в сторону их столика, будто ссылалась на скучного мужа.
Потом она села. Волчок встретил ее равнодушным: «Ну как, повеселилась? А ты, кстати, хорошо танцуешь».
— Правда? — Момоко вспыхнула от радости и совсем не заметила прохладного тона. — Меня одна девочка в школе научила. У Селин Строкс был классный граммофон, мы ставили американские пластинки и плясали всю большую перемену. Сама удивляюсь, как это я не разучилась. — Она вся сияла. — Ты ведь не обиделся?
— Нy что ты, вовсе нет, — заверил Волчок, а сам вспомнил, как американец легко кружил Момоко, будто крутил между пальцами стебель цветка.
— Вот и чудесно. А то я подумала, мало ли… — Она взяла его под руку и заверила, что научит танцевать его еще до конца зимы.
Дома Момоко быстро и решительно расстегнула на Волчке сначала ремень, потом рубашку, с усмешкой посетовав на множество пуговиц.
Волчок следил за ее действиями со все возрастающим напряжением. Странное чувство — будто его не просто раздевает возлюбленная, казалось, вместе с одеждой его лишают звания, ранга, отбирают всю власть, которая подразумевалась военной формой. Все еще одетая, Момоко шагнула назад и улыбнулась его наготе.
А потом они катались по выстланному циновками полу, сцепившись, как два обнаженных борца. Порой силы казались равными, мгновение спустя кто-то из них одерживал верх, но лишь для того, чтобы снова сдаться. Ни одна сторона не могла удержать преимущество в любовном поединке. Момоко проводила пальцами по его лицу, оставляла на шее и ключице темно-красные следы от поцелуев. Волчок обхватывал ее голову обеими руками и быстрыми поцелуями покрывал ее веки. Он запустил пальцы в волосы Момоко и самозабвенно прошептал:
— Такие черные, в жизни не видел ничего чернее. А знаешь, что говорят?
— И что же?
— Ничто не сияет ярче черноты.
Покорный ее движениям, Волчок откинулся на спину и прикрыл глаза. Глядя на него сверху вниз, Момоко скользнула ладонями по плечам и шее, будто пытаясь разгладить узловатые переплетения вздувшихся жил. Волчок почувствовал, как напрягшиеся мышцы обмякли под ее руками.
Через некоторое время Момоко встала и, зябко поеживаясь, подняла с пола военный китель. Потрогала лейтенантские погоны и надела китель прямо на голое тело. Она двигалась по комнате, будто танцуя с невидимым партнером, и тихонько напевала слышанную вчера мелодию, не подозревая о том, что Волчок тоже не спит и тоже узнал музыку. Интересно, почему она это поет?
— Ты какая-то грустная.
Момоко резко обернулась. Она явно не ожидала услышать раздавшийся из полумрака голос.
— Разве?
— О чем ты грустишь?
Момоко подошла к окну и, все еще дрожа от холода, встала на цыпочки и выглянула на улицу.
— Обо всем.
Он рассмеялся, она тоже.
— Нельзя грустить обо всем. — Волчок больше не смеялся, теперь он допрашивал ее строгим, инквизиторским тоном. — Что-то случилось. Ты мне ничего не хочешь сказать?
Она резко вскинула голову и раздраженно бросила:
— Что именно?
— Все, что хочешь.
— Это что, допрос? С какой стати ты меня пытаешь?
— Просто у тебя был какой-то странный вид, мне показалось, будто ты мне что-то хочешь рассказать.
Момоко досадливо сунула руки в карманы:
— Прекрати, Волчок.
— Так тебе нечего сказать?
Она тревожно посмотрела на Волчка, снова замечая нечто, чего не видела в нем ни до, ни после случая с платьем, и покачала головой:
— Да, нечего. — В ее голосе никогда прежде не звучали эти стальные нотки. Волчок все еще сидел на футонe, Момоко стояла у окна. Потом она резко повернулась. — Нy, все, кончай-ка с этим. Поиграли, и хватит. О’кей, солдат?
До этих самых пор ревность была для Волчка лишь пустым словом. И все, что он читал про ревнивых любовников в романах и пьесах, оставалось не более чем литературой. Эти истории не задевали в нем никаких живых струн. Но это было до того, как он встретил Момоко. До того, как он нашел свою любовь в далекой чужой стране и окончательно заблудился в лабиринте страсти. Тогда он не знал, как в ее постели часы проносятся, будто минуты, а на его одинокой койке минуты тянутся дольше, чем часы, в ожидании следующего дня и следующей встречи. Тогда он еще не знал, каково слышать неумолчный дьявольский шепот в собственной голове, не знал, каково видеть, как Момоко с каждым днем возвращается все позже и позже, как будто бы ее утомляет сама мысль о нем.