— Тогда были тяжелые времена, — сказала Момоко, указывая на рукопись, — когда ты была очень маленькой, я все это записала, как смогла.
Наоми смотрела на папку, словно невинное дитя, стоящее перед бездной знания, подумалось Момоко. Затем, не говоря ни слова, Наоми соскочила со стула, схватила рукопись и бросила в сумку.
Пару часов спустя Наоми сидела у окна в своей студенческой комнате. Она уже прочитала историю, которую много лет назад написала ее мать, и теперь снова и снова спрашивала себя, знает ли она этого человека, своего отца. Ведь, несмотря на то что она пыталась обмануть Момоко и даже саму себя, образ молодого лейтенанта, с улыбкой глядящего в объектив в какой-то далекий полдень до ее рождения, стал преследовать ее с того мига, когда она тайно открыла жестяную коробку с воспоминаниями. Несмотря на все отговорки, фотографии никогда не прекращали преследовать ее — даже когда коробка таинственным образом исчезла, память о ее содержимом осталась у девочки в душе. Даже теперь она могла вызвать в воображении его образ, как не раз делала в юности. Это была игра, а он был ее игрушкой. Стоило лишь захотеть, и он появлялся перед ней как по волшебству. И конечно, она представляла его по-своему. Всегда счастливым, всегда готовым прийти на ее зов.
Интересно, а такое правда бывает? Вдруг она представляла и звала его так часто, что каким-то образом он в конце концов ответил ей? Способны ли мы на подобное? И если ей это удалось, сейчас она жалела об этом. Сейчас она ловила себя на мысли, что хочет, чтобы он уехал. И не только потому, что, прочитав воспоминания матери, она увидела того улыбающегося человека из ее детских фантазий совсем с другой стороны. Игрушки можно достать на коробки и снова убрать, когда игра наскучит. На то они и игрушки — их можно собрать и спрятать, они не живут своей жизнью. Но у него были свои желания, и он был здесь. Наоми стало жутко, может, она слишком часто вызывала в мечтах его образ, и теперь созданное ее воображением чудовище пришло, моля о любви. Но она уже выросла и всю любовь истратила на игрушки. А время игр прошло.
В поезде и все утро на работе Момоко представляла, как Наоми листает страницы ее рукописи. К собственному удивлению, она поняла, что пытается вспомнить, что она записала, а о чем умолчала. Теперь Момоко была неприятна мысль о том, что кто-то (не говоря уже о родной дочери) читает ее дневник. Там были личные наблюдения, мысли, признания, которые не были предназначены для посторонних глаз, и в какой-то момент ей захотелось, чтобы все оставалось по-старому. Ведь вся эта история уже ей не принадлежала, а мир, который она описывала, исчез навсегда, сохранившись только в воспоминаниях. Выставленное на всеобщее обозрение прошлое вдруг показалось Момоко обесцененным.
Глава двадцать восьмая
Он вышел из машины, немного прогулялся и теперь стоял в тенистом углу зеленого сквера. Отсюда открывался хороший вид. Волчок часто бывал здесь в прошлые приезды и прекрасно знал это место. Многие писатели, с которыми он состоял в многолетней переписке, собирались в скромном издательстве на северо-западном углу площади. Отсюда вышли поэты, голос которых стал голосом целого поколения, чье творчество определило целый век. Для Волчка это было почти местом паломничества. Он приходил сюда, когда мог, и вдыхал ту же послеобеденную духоту, что и далекие обожаемые персонажи. Конечно, он никогда не бывал внутри. Его никогда не приглашали, а он никогда не напрашивался на приглашение. Другие могли и напроситься, но Волчок был не из этой породы. Напротив, он терпеливо ждал короткой приписки в конце одного из многочисленных писем, которыми он обменивался с поэтами, учеными и писателями. Короткая приписка, пара слов: «Заходите, когда будете в наших краях». И все. Но ничего подобного не происходило. Он неизменно получал сердечные, полные самых добрых пожеланий ответы. И ничего больше. Поэтому Волчок так и не переступил порога за этой темной дверью в глубине арки из бело-голубого камня. А вот Момоко удалось. Ему оставалось лишь наблюдать за ней.
Через час она все еще не вышла, и Волчок начал беспокоиться. На улице стало людно — время обеда. Момоко вошла в ту самую дверь беззаботно, как ни в чем не бывало, — получается, она была неслучайным человеком в этом доме. Она почти влетела внутрь, небрежно распахнула дверь одним движением руки и вошла, как люди входят, скажем, к себе в офис.
«Почему бы и нет? Почему, черт возьми, нет», — подумал Волчок и тотчас содрогнулся от другой мысли. Если Момоко здесь работала, причем работала не первый день, то не исключено, что она, возможно, прикасалась к бесчисленным письмам, которые он посылал на этот адрес для передачи интересовавшим его авторам. Волчок повернул лицо к теплому июльскому солнцу, но не жаркие лучи, а эта мысль заставила его поморщиться. Затем сердце радостно забилось, он вспомнил, что штамп на обратной стороне конверта всегда указывал только его университетский адрес и никогда — имя. А потом упало, когда он представил, что кто-то по ошибке открывает одно из его писем и зачитывает его вслух — насмешливо, как эти люди обычно делают. Мысль о том, что Момоко слышит что-нибудь подобное, слышит его имя — его настоящее имя — и потом бегло просматривает письмо, сдавила сердце Волчка, и все его тело сжалось; он так и стоял, пристально рассматривая дверь, за которой она исчезла.
Конечно, этого никогда бы не произошло. А с другой стороны, такого рода совпадения чаще случаются в жизни, чем в литературе. Он просто мог стать мишенью для глупой офисной шутки — холодным, дождливым, скверным утром, когда всем нужна встряска. Стоя на согретой солнцем траве, он наконец убедил себя в том, что она со злорадством вскрывала его письма. Он видел, как Момоко хладнокровно читает его слишком вежливые вопросы, его маленькие просьбы. И в тот момент он увидел себя, низведенного до уровня постоянно заискивающего профессора, восхищенного провинциального критика с другого конца света; какого конца — не имеет значения. Любитель, боже мой. Или еще хуже — как их называют теперь? — поклонник.
Он уже собирался уходить, когда дверь медленно открылась и в проем упал солнечный луч. Хотя он никогда не встречал стоявшего на ступеньках низенького человечка в темном костюме, с жесткими, как проволока, волосами, он тут же узнал его. Волчок знал его по книгам, эссе и критике, по его фотографиям и по краткой переписке. Он всегда подписывался «искренне Ваш» и т. д. Нет, он никогда не встречался с ним, но Ч.Э. Морриса знали все. Это было настоящим потрясением — увидеть его вот так, на ступеньках, улыбающегося в лучах солнца, со взглядом, устремленным на небо. Он указывал на улицу, и Волчок сначала не заметил, к кому он обращался. Затем он увидел, что Момоко оглянулась, подняла голову. Даже с того места, где он стоял, сквозь шум толпы и рев автобусов и машин, он мог поклясться, что тотчас узнал ее мелодичный смех, как будто с тех пор, как он слышал его в последний раз, прошло всего несколько дней, а не целая жизнь.
А знаменитый Ч.Э. Моррис взял ее за руку и повел по тротуару. Они исчезли за ближайшим углом. Волчок наблюдал за ними из своего укрытия. С виду — обычный турист в светлом летнем пиджаке и спортивной рубашке с открытым воротом.
Он почти слышал, как стучат игральные кости за стеной его казармы в Йойоги, как галдят местные мальчишки и вяло переговариваются тоскующие по дому солдаты. Ничего не изменилось. Волчок всегда будет ждать Момоко, ждать до конца своих дней.
Через окно номера доносился уличный шум вместе с редкими гудками автомобилей. Было поздно. Поток машин поредел, а из прохожих остались только бредущие домой крикливые пьяницы. Но и эти звуки раздавались все реже и реже. Волчок лежал на кровати, его мысли были далеко. Он снова видел, как Момоко выходит из двери в глубине сине-белой арки, как она глядит на своего спутника, а тот шепчет ей на ухо что-то невнятное, как ее смех опять заполняет небо. Зачем мгновенно узнаваемый Ч.Э. Моррис взял ее за руку. Он взял ее за руку так, как будто ему не раз приходилось это делать, думал Волчок, медленно вертя в руках сигарету. Другой рукой Моррис коснулся ее плеча и повел ее по тротуару. В каждом его жесте сквозила хозяйская уверенность. Было видно, что он хорошо знает ее тело и умеет с ним обращаться. Этот человек действовал привычно и спокойно, как давний любовник. А ее тело охотно отвечаю ему. Она двигалась послушно, как маленькая лодка в руках опытного моряка. Она повиновалась рулю и позволяла ему вести себя сквозь наводнившую улицу толпу.