— Не говори глупостей, Волчок.
— Да, я пойду. — Он поставил стакан на пол, сжал руки на коленях, потом посмотрел в потолок, зажмурился и наконец выдавил из себя: — Позволь. Еще один вопрос. Почему ты мне так и не сказала?
Момоко резко глянула на него, с вызовом и тоской:
— О Наоми?
Волчок кивнул, его губы беззвучно шевелились. Он не в силах был произнести это имя, не имел на это права — и никогда не получит.
— Да.
— Я пыталась, Волчок, — проговорила она. — Честное слово, пыталась. Я писала тебе.
— Я не получал письма.
— Я знаю. Письмо вернулось нераспечатанным. — В ее голосе послышалась застарелая боль, глаза смотрели в потолок, грудь вздымалась. — Я не знала, где ты. А мне было так одиноко.
Волчок впился ногтями в колени и отвернулся от нее, будто ослепленный ярким светом. Потом резко ударил кулаком по ноге:
— Боже мой, как же такое могло случиться?
В ее глазах читался упрек, читался так же ясно и недвусмысленно, как в те далекие годы. Глаза эти говорили: «Тебе, Волчок, как никому другому, должно быть известно, как такие вещи случаются». Он поднял руку, внутренне соглашаясь:
— Да, да. Ты совершенно права.
Теперь она дышала почти ровно, и он отважился попросить слабым голосом:
— Расскажи мне. Какая… какая она?
Момоко окинула взглядом комнату и впервые заметила, что уже смеркается. Волчок все глядел на нее с невыразимой мукой и жадным интересом.
— Чтобы узнать это, Волчок… — она вздохнула. — Чтобы действительно узнать, какая она, надо было быть с нами.
И тут голова Волчка, казалось, сорвалась с плеч и упала на руки, а тело затряслось от неистовых рыданий. Момоко приподнялась — впервые за этот день она готова была дотронуться до него. Но в этом не было смысла — сейчас он был далеко, так далеко, что до него было невозможно дотянуться.
Волчок понимал, что замысел его провалился. Вот что вышло из столь тщательно подготовленного совпадения. Ничего из этого не получится, никогда не получится. Вот сейчас выйдет отпущенное им время, они встанут, разойдутся, каждый в свою сторону, и это будет конец. Никогда ему не проникнуть в заветный мир этих двух существ, из жизни которых он в свое время исчез. Исчез слитком рано, чтобы узнать Наоми. И вернулся слишком поздно, чтобы научиться выговаривать слово дочь, не запинаясь и не спотыкаясь.
Момоко ждала, пока рыдания стихнут. Наконец Волчок поднял голову, огляделся и вытер глаза. Комната погрузилась в полумрак.
— Боже мой, — сказал он, вставая. — Боже мой. Я задержал тебя, тебе надо идти.
Она покачала головой. Нет, никуда ей не надо идти. И медленно поднялась со стула. Волчок умоляюще посмотрел на нее. «Ты позвала меня, — заклинали его глаза, — ты ведь сама позвала, пожалуйста, сделай что-нибудь». Казалось, Момоко кивнула в ответ на эту невысказанную мольбу, и мгновение спустя Волчок почувствовал, как ее руки кольцом смыкаются вокруг него, как она мягко привлекает его к себе. На краткий миг мир вновь обрел цельность. А потом она медленно отступила, и Волчок снова стал одиноким, жалким обломком распавшегося целого.
Во всех кабинетах уже давно погасили свет. Волчок опасливо проскользнул мимо портретов в тайной надежде, что они не заметят его в темноте. Он потерял чувство времени и не мог сказать, как долго они пробыли там. Сколько часов или дней. Наконец дверь отворилась, в коридор проник сумеречный свет, и Волчок с Момоко почти на ощупь вышли на ступеньки главной лестницы навстречу нестройному уличному шуму. Он глядел по сторонам, словно пытаясь понять, где находится. Неужели Земля не перестала вращаться в тот миг, когда Момоко его обняла? Они постояли рядом в тускнеющем свете дня, а потом Момоко кивнула на прощание, повернулась и смешалась с толпой. Ее рука пряталась в кармане пальто, и в руке был зажат адрес и телефонный номер Волчка.
Он стоял на тротуаре и глядел ей вслед. Ему вдруг захотелось поднять руку и помахать на прощание. Но в этом не было смысла. Момоко никогда не оглядывалась. Волчок знал это наверняка, он достаточно часто следил за ней.
Наконец он вышел из оцепенения, шагнул вперед и слился с жарким людским потоком. Когда он дошел до угла, Момоко внезапно обернулась и стала искать его глазами. В ее взгляде больше не было ни вызова, ни укора, как будто в ней ожила, казалось бы отмершая, способность прощать.
Глава тридцать вторая
Волчок сам не знал, как долго брел но улице, пока вдруг не оказался на людной торговой площади рядом со своим отелем. Неяркий вечерний свет отражался от стен и падал на крыши домов. Толпа колыхалась и выла, будто корчащийся в смертных муках чудовищный зверь. Настоящее столпотворение образовалось вокруг молодого клоуна, который катался взад-вперед на старомодном велосипеде, выкрикивая политические лозунги. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше видеть спектакль, и разевали рты от удивления, их хмурые лица сияли в восхищении от его ловкости и нелепых ужимок.
Волчок тяжело опустился на ступени церкви и наблюдал происходящее с тем же чувством, какое испытал бы, забреди он случайно в толпу написанных маслом персонажей «Крестьянской свадьбы» Брейгеля. Его не отпускал аромат ее духов, звук ее голоса, он слышал стук ударяющегося о стол пресс-папье и ощущал сладкое забытье в кольце ее рук. Волчок и не заметил, что трюкач закончил свое представление. Его сменили двое юношей с гитарами на шее. Они что-то прокричали смеющейся толпе, а потом запели простенькую популярную песенку. Наоми вполне могла танцевать под это, почему бы ей не унаследовать от матери любовь к популярной музыке и танцам? Странно, парни всего лишь пробренчали на грошовых гитарах два-три нехитрых аккорда, но Волчок услышал в них свой приговор. Это была чужая музыка, музыка нового мира, в котором не оставалось места для таких вот Волчков. В этих двух-трех аккордах он слышал плач по себе, напоминание о том, что ему пора уходить.
Волчок медленно побрел прочь, подальше от этой площади, он сам не знал, куда идет, просто бесцельно бродил по улицам, пока не наткнулся на лавку букиниста. У него разболелись глаза. Дома вокруг заслоняли солнце, и он совсем продрог на холодном вечернем воздухе. И вот сейчас с особой остротой ощутил тоску по уютному книжному миру, теплу слов — подлинных слов. Он заскучал по дому, такому далекому дому. Он увидел свой дом, свой сад, свой заставленный книгами кабинет, свое любимое кресло и с нежностью подумал, что все эти надежные верные вещи никуда не делись и терпеливо ждут его возвращения.
В лавке пахло старыми книгами. Этот особый, затхлый воздух напомнил Волчку о библиотеке приходского священника, в которой он провел счастливейшие часы своего детства. Перебирая книги, он дошел до томика стихов в кожаном переплете. На книге не было года издания, но Волчок отнес ее к середине девятнадцатого века. К тому времени, когда начался конец поэзии. Он начал перелистывать шероховатые плотные страницы, которые давно почивший читатель когда-то аккуратно разрезал, — но вдруг остановился. Это он нашел книгу или книга нашла его? Кто знает, вопрос веры. Но стоило ему узнать первые же, давно не читанные строки, как у него не остаюсь ни малейших сомнений в том, что это книга ждала его, ждала до этого самого мига, до этого самого дня, ждала, чтобы одарить единственным утешением. Нетерпеливо схватив маленький томик, он расплатился и вышел.
Волчок плохо спал в ту ночь, выехал рано на рассвете и, пробираясь по почти пустым улицам, добрался до дома Момоко. Еще горели фонари, а утреннее солнце пока не грело. Он взял старинную книгу, теперь аккуратно завернутую и простую оберточную бумагу, и крадучись пошел по дорожке. Он был единственным человеком на улице и, подойдя к дому, на секунду замер. Свет был погашен, шторы опущены, дом спал, и Волчок не боялся, что его заметят. Совершенно не волнуясь, он какое-то время изучал ее дверь. Затем, не мешкая более, он медленно открыл железную калитку, сделал несколько коротких шагов и нагнулся, чтобы положить книгу на крыльцо Момоко.