– Вам самому будет лучше, если вы об этом расскажете, – промолвила Калли, а сама подумала: «Боже мой, Гаррет так хотел купить этот дом, а теперь оказалось, что он заходил к хозяйке накануне ее смерти».
Когда на следующий день Лонгбрайт позвонила в дверь Гаррета, хозяин открыл ей с возмущенным и нетерпеливым видом человека, которого оторвали от футбола.
– Понятия не имею, о чем вы. Стал бы я куда-то бегать, накинув плащ! На что вы намекаете?
– Вы могли взять его у подруги, – предположила детектив-сержант, – чтобы, например, вынести мусор. Шел сильный дождь. Возможно, вы забыли…
– Женщина, вы что, за идиота меня держите? У меня очень успешный бизнес – как бы я мог столь многого достичь, если бы страдал провалами в памяти? Я знаю, где я был, и я не заходил к миссис Сингх перед ее смертью – ни по какому гребаному поводу.
– Тогда не могли бы вы заглянуть в гардероб вашей подруги? Возможно, она по ошибке убрала плащ туда.
– И возможно, кто-то хочет повесить на меня смерть старой дуры. – Лицо Гаррета покраснело, он повысил голос, видимо желая, чтобы соседи слышали. – Люди на этой улице должны сами разбираться в своих гребаных Делах. Слушайте, ну какое мне вообще дело до старухи? Весь этот сброд – индусы, китайцы, африканцы, – либералы поучают нас, что мы должны быть одним большим сообществом, должны объединяться, но на черта это мне? Что они сделали для меня? Да ни хрена они не сделали. Я англичанин, это мой дом, а всякие ублюдки тут ни при чем.
«Один из них либо ошибается, либо лжет», – подумала Лонгбрайт, когда дверь захлопнулась у нее перед носом. Дженис не могла настаивать на обыске без ордера и понимала, что вряд ли его получит. Больше никто из гостей Уилтонов не видел Гаррета в плаще, так что приходилось выбирать между свидетельством телепродюсера и заверениями риэлтера. Поскольку эти люди порядком друг друга недолюбливали, возникало предположение, что Эйвери хочет навлечь на Гаррета неприятности. «Сейчас мы ничего не можем с этим поделать. Надеюсь, Артур сумеем потратить рабочее время с большей пользой».
Подняв воротник пальто, Лонгбрайт направилась ко входу в метро. Она обожала работать на Брайанта и Мэя так же, как в свое время ее мать. Они поддерживали ее в самых трудных ситуациях, однако теперь приходилось признать, что оба постарели. Дженис понимала, что только работа спасает их от старческого маразма, но, если Раймонд Лэнд не сможет сделать так, чтобы отдел занимался делами высокого уровня, их просто закроют, и это станет концом для всех.
«Скоро что-то выяснится, – думала Дженис, глядя на бушующий мрак над крышами домов. – Обязательно вы яснится».
17
Измены
Она всегда будет помнить, как странно начинался тот день.
Экзотический рассвет насыщенного изумрудного оттенка был испорчен тусклыми силуэтами облаков, этих огромных грузовых кораблей, везущих свежие запасы дождя. К полудню стемнело настолько, что ей пришлось зажечь лампы в прихожей и – за неимением других дел – ждать звонка.
Хизер сразу же поняла, что звонит Джордж. Куда бы он ни поехал, у них была система, позволявшая обходить разницу во времени. Уехав на запад, он не звонил раньше часа. Если же он был на востоке, то выходил на связь, когда она завтракала. Его нисколько не утомляло ожидание в аэропортах или поздние ужины в полупустых гостиницах. Похоже, Джордж сознательно выбрал работу, несовместимую с домашним уютом. Он встречался с производителями в филиалах компании по всему миру, но Хизер часто думала, что он мог бы поручить эти обязанности кому-то другому и занять руководящую должность в Лондоне. Может быть, как и в случае с другом Калли, проблема была в том, что он не путешествовал по окончании учебы; может, он воображал, что под его пиджаком и галстуком скрывается турист с рюкзаком, привыкший созерцать рассвет с горных вершин и бродить по морскому побережью. Правда, он бывал в тех местах, куда бы никакой студент не поехал.
В тот день Джордж позвонил в неурочный час, сразу же нарушив установленный порядок. Он звонил всего лишь из Парижа – пустяковое расстояние, – но что-то было не так.
Судя по цифрам на дисплее телефона, он говорил с Хизер не больше четырех минут. Этого едва бы хватило, чтобы сварить яйцо, а уж для обсуждения развода… Вот уже год, как она предчувствовала, что дело к этому клонится. Если сложить дни, проведенные супругами вместе, получалось чуть больше трех месяцев за целый год. И все-таки это был тяжелый удар. Джордж пропел литанию виноватого мужчины: «Это я, а не ты… Ты ни в чем не виновата… Мне нужно переосмыслить свою жизнь… Я стою у тебя на пути… Я не могу требовать, чтобы ты меня ждала». Все это звучало так фальшиво, что Хизер поняла: здесь был кто-то третий – более молодая версия ее самой, наверняка живущая в Париже, куда он так зачастил в последнее время. Он собирался не переосмыслять свою жизнь, а повторить ее с более наивной особой. Хизер злило, что Джордж принял решение, не посоветовавшись с ней. «Пусть другая мирится с его неустойчивым сексуальным влечением, – подумала она. – Пусть другая терпит тяжесть его влажного тела. Надеюсь, это того стоит».
С юных лет Хизер пыталась устроить свою жизнь по образцам модных журналов, что было не так-то просто. При всей ненависти к женщинам, которые целыми днями торчали на спортивных соревнованиях в поисках нужного мужчины, она поступала точно так же: посещала все важные матчи сезона, захаживала в дорогие рестораны и бары Кенсингтона, – пока не встретила Джорджа. Ее желание вести столь специфический образ жизни разлучило их с Калли, чьи честность и простота казались Хизер… гм… нерасчетливыми.
Джордж пообещал ей дом; завтра он переведет его на ее имя, но этим все и ограничится. Она не сомневалась, что он переберется в Париж и поселится там с юным клоном Хизер – самой желанной моделью года. А Хизер вступит в ряды ожесточенных разведенок, чей удел – пить кофе с молоком в многочисленных кафе на Кингз-роуд, рыскать по избранным дизайнерским магазинам, потому что там приятный персонал, обедать с женщинами сходной судьбы, болтать о туфлях и спа, при этом выпивая слишком много вина за ланчем. Но хуже всего то, что попаданием в этот изысканно обставленный лимб Хизер была обязана только самой себе. Она совершила одну непростительную ошибку, и расплачиваться за нее придется до конца жизни.
– Проходи в студию. Хорошо, что зашел, пока мужа нет. А ты на удивление хорошо выглядишь.
Моника Гринвуд повела гостя по тесной квартире, занимающей верхний этаж дома в Белсайз-Парк. Все было битком забито книгами и холстами. Места на полках уже не осталось, и книги в мягкой обложке были уложены в шаткие стопки вдоль и без того узкого коридора, рядом с банками со скипидаром и льняным маслом. Моника почти не изменилась. Хотя сейчас ее белокурые волосы уже не выглядели так натурально, как раньше, она по-прежнему завязывала их в небрежный узел и откидывала назад во время работы над картинами. Зрелость оказала на Монику чудодейственный эффект, придав ее фигуре притягательную пышность. Она отлично смотрелась в джинсах и заляпанной акриловыми красками свободной блузе, вполне естественной для ее возраста и положения. Слишком много воды утекло, чтобы Джон Мэй мог вспомнить, действительно ли он любил эту женщину, но он, безусловно, был очарован ею во времена всеобщей шахтерской забастовки.
Они пили кофе в узкой студии со стенами, покрытыми шелушащейся белой краской.
– Хорошо, что ты по-прежнему рисуешь, – сказал Мэй. – Между прочим, я высматривал выставки с твоим участием.
– Ты бы все равно ничего не нашел, – вздохнула она, снимая ткань с большого холста. – Сейчас я отнюдь не в зените популярности. Я ведь перешла от фигуративной живописи к довольно-таки жесткой абстракции. По-моему, такое нередко случается с наступлением зрелости: начинаешь больше увлекаться состояниями ума, нежели точными изображениями людей и домов.