– Я готов, – разнеслось в заброшенной комнате. Он кивнул и отворил слегка прикрытую дверь, приглашая выйти на улицу. Я последовал за ним, но остановился на пороге, заострив внимание на двери. Наши переходы – это двери, двери сосуществующих миров, запертые на особые ключи, которые невозможно взломать, но которые со временем сами открываются для тех, кто избран, кто достоин прикоснуться.
Мы вышли из этого мёртвого здания и до меня донеслись странные лающие звуки – их хозяева находились в стенах других таких же заброшенных и покосившихся домов с выбитыми глазницами окон, выражающих глубокую скорбь и нечеловеческий ужас. Казалось, что некоторые голоса издавались откуда-то снизу, из-под земли, за этой немощёной дорогой.
– Они не готовы, – словно прочитав мои мысли, выговорил сопровождающий. Его голос был таким же странным и клекочущим, как и у тех пленников, ожидающих своего часа пробуждения. Он вывел меня на Федерал-стрит и здесь, под открытым небом, с давно неработающими фонарями, было намного светлее, чем в том доме. Я обратил внимание, что он не стеснял более себя одеждой: его белесый живот выделялся на фоне места, что было создано руками людей и сохраняло их душевную обыкновенность, казавшуюся неуместной здесь, ибо по этой земле уже давно не ходили люди в привычном понимании этого слова; в некоторых ещё оставались жалкие крохи человечности, но это стало рудиментом, что вскоре исчезнет навсегда. Мы медленно передвигались, неуклюже, но удерживаясь на двух ногах. Он стремился ускориться, перейдя на четвереньки, но заметив мою слабость и неготовность, передумал. Неутолимая жажда, что давно преследовала меня, перейдя на кожу, давалась с тяжестью. Он понимал мощность страдания, потому что когда-то прошел их сам. Всё больше мир былой роскоши, что проскакивал слева, вызывал отвращение, поэтому я рассматривал проводника. Его склизкая кожа неприятно поблескивала жиром при лунном освещении; и хоть здесь тяжело было разглядеть её цвет, я знал, что она серовато-зелёного оттенка, больше напоминающая кожу утопленника. Жабры на его шее постоянного пульсировали, а рыбоподобная голова вечно была устремлена в одну сторону по направлению к рифу – так или иначе, он звал нас всех.
Мы подошли к поистине величественному зданию с колоннами, бывшим ранее масонским храмом; теперь же он был очищен от всего лишнего и принадлежал культу. Дверной проем был приоткрыт, нас поджидала фигура в строгом ритуальном облачении и с манящей бело-золотой тиарой на голове. Сопровождающий своей перепончатой лапой остановил меня, а сам отправился к священнику, чтобы что-то сказать ему. Пока я рассматривал старинное здание "Эзотерического ордена Дагона", разносились их гортанные голоса: их понимание ещё норовило запутать, так и представляя собой набор странных пробирающих звуков. Были понятны только отдельные фразы и простые предложения, и то, когда говорил наставник, но он успокоил, сказав, что, как только я попаду домой это перестанет быть проблемой. Мне представлялось это приспособлением к иностранному языку, когда через некоторое время, незаметно для себя, начинаешь думать и бегло говорить на этом казавшемся диковинном наречии так спокойно и уверенно, оперируя словами и мыслями с ловкостью, но это только припоминание возвращает родное. Сейчас, различались какие-то редкие слова, но это не выстраивалось в цельную картину, оставаясь каким-то потусторонним лаем. Они вели недолгую беседу, после которой существо в тиаре обратно удалилось в храм, а проводник, терявший свою мерзость в моих глазах, поманил лапой, призывая пойти дальше. Я подошел к нему, и он стал что-то объяснять. И сквозь непривычные, но уже не пугающие как раньше звуки, выскакивали понятные обрывки:
– Все идут в храм…Служба. Нас не будет…Сказал, что пора…обратился…Риф ждет…получил одобрение, – он безостановочно жестикулировал своими лапами, усиливая эффект и мощность клекота и узнаваемых слов.
– Понял, – лающе ответил я, надеясь, что он восстановит тишину и прекратит кривляния. Это не так просто – стать полноценной частью забытого мира.
До нас стал доноситься шум воды, постепенно становясь громче и отчетливее, а вступив на широкий мост с железными перилами, он поглотил нас полностью, позволяя мне в последний раз подумать о том, как резко это произошло. Вся моя жизнь становилась блеклой и являлась только подготовкой к чему-то более грандиозному и настоящему. С какой стати это барахтанье я называл жизнью, если моё рождение только предстоит. Всё, что окружало раньше было тенью, неявной декорацией, симулякром, пытавшемся заменить реальность, забытую в крови, но не значит мертвую или безумную, как они пытались навязать, сами объятые пастью сумасшествия. Шум текущей внизу реки давал возможность трезво и ясно оценить каждое событие прошлого. Это страх въевшегося обмана, лжи, вскормленной за беспросветные годы, терзал меня, постепенно ослабевая, и контуры видимой нормальности размывались истиной. Сны – якобы абсурдные переживания жизненных событий, были призывами подсознательного подготовиться к будущему, что неотвратимо ожидает. И как глупо было страшиться их и пытаться сбежать, забыть, стереть, всячески избавиться. Я был глуп и слеп.