Её голос, не принадлежавший мужчине или женщине, отдавал обволакивающим теплом, разносясь везде яркостью чистейший цветов, невозможных в человеческом царстве. Она говорила о многих вещах, приоткрывая различные занавесы, скорее подготавливая к неизбежному, чего мне не стоило бояться или тем более сомневаться, когда придет время внизу. Она успокаивала, затрагивая такого объемного меня, но бывшего только маленькой частью, принадлежавшей ей, рассказывая, что именно, как и почему мы исказили. Обретенное чувство дома придавало уверенность, как же далеко оно находилось от тех посещенных мест! Я чувствовал приятную тоску, пахнущую как свежескошенная трава летним утром. Она сказала, что это только мельчайшая часть того, что ждет меня: пустота, без красок и высоких слов, но состоящая из спокойствия; воссоединение в последний раз и вечность молчания, не являющаяся той тишиной, к которой мы привыкли.
Пораженный представлением о таких высоких местах, мне снова стало страшно – на сознание давил испуг безграничности пустоты, заставляя удерживаться за человеческую узкость, исковеркав её святые слова, откровения. Беспокойство, тянущее вниз, пыталось разорвать нашу связь, призывая на помощь страх и сомнение, что уменьшали собственное представление и ощущение, чудовищно увеличивая остальное. Крупица сомнения может превратить человека в маленький комок белых атрофированных отростков, не желающих более иметь отношения с миром, быть частью жизни, открываться и доверяться новому, стесняться, осуждая и уничтожая себя.
Мне позволили побыть здесь некоторое время, открыв в недостижимых далях новые знания, которые теперь пришлось забыть на время. Именно тогда до меня дошло, что тьма, преследовавшая раньше, была тьмой ограниченности познания, а не глаз. Яркий свет сложно было игнорировать, если его источник не закреплялся за одну точку, излучаясь из всего непрерывно и неотразимо. Он не ослеплял, но проникал, одаривая пониманием. А внизу тело препятствовало его проникновению.
Сколько я там пробыл?
Может, моё откровенное путешествие заняло всего несколько минут, а, может, растянулось на долгие месяцы и годы. Для меня это было быстротечностью мгновения и долгой жизнью старца одновременно, и, когда оборачиваешься назад, чтобы вспомнить, кажется, несоизмеримый срок я провёл в откровении.
Домом я называл места, не понимая истинного смысла их значения. Разве те скорлупки имели право называться домами? Именно так мы и обманываем себя, обманываем собственным языком. И если я искал дом, искал ответы на вопросы, хотел разобраться в себе, освободившись от тысячи масок и переосмыслить всё своё горестное существование, то здесь эти тяжёлые вопросы не имели веса, они раскрывались без тяжести, их образы пылинок покрывали только небольшую часть моего тёмного тела.
Я говорил и ощущал аромат небытия; я молчал и слушал звучание Космоса; я впитался в него, и мне больше не требовалось что-то осязаемое представлением, чтобы зацепиться за рассуждение, вступив в диалог – больше не требовались образы, и она перестала себя сдерживать, показав пустоту. Это происходило там, где каждая звезда и скопление больших и малых вселенных были только очередным фоном, чтобы скрыть первородное лоно. И именно там, куда нет доступа человеку в его привычном обличии, я узнал всё то, что ищет человек в материальности жизни, но не смог унести с собой, кроме вернувшейся памяти. И это было драгоценным подарком, более того, она хотела поделиться со мной и дала чудесное видение – и это намного больший дар, который я получил из её благословленных рук. Я поверил, что на самом деле силен, ибо смог распространиться и вовлечься в движение, сохранив себя. Конечно, она оберегала меня: мой черед ещё не пришел.