Зал наполнился возбужденными голосами. Люди вскакивали с мест, тыкали пальцами, махали руками, кивали или качали головами. Насколько я мог понять, всех взволновало услышанное.
Я же не знал, как все это понимать. Выходит, сделанное мною — напрасно. Компания уже завладела станком, она будет извлекать из него прибыль и закабалит лондонских рабочих. Радоваться я мог лишь тому, что не только Кобб и его французские хозяева проиграли битву за станок, но также Селия Глейд и ее британские хозяева. Компания обыграла и тех и других.
После нескольких минут хаоса, когда Форестер безуспешно пытался восстановить порядок в зале, я услышал громкий крик:
— Постойте! Подождите!
Это был Эллершо. Он вошел в зал с уверенностью, какой я никогда в нем не замечал. На нем был новый чистый и аккуратный костюм, и хоть он ступал неуклюже, вид у него был важный, чуть ли не царственный.
Эллершо поднялся на возвышение и направился к подиуму.
— Вы должны подождать, — сказал ему Форестер. — Я еще не закончил.
— Закончили, — сказал Эллершо. — То, о чем вы говорите, имеет слишком большое значение, чтобы закончить обсуждение, ссылаясь на регламент.
— Может быть, и так, — со злостью сказал Форестер, — но продолжать обсуждение не будет человек, лишившийся, как всем известно, рассудка в результате постыдной болезни.
Присутствующие ахнули, и по многочисленным кивкам и шушуканью я понял: слух о том, что Эллершо лишился рассудка от сифилиса, был широко распространен. И тут наконец я начал осознавать злодейскую гениальность Эллершо.
— Говорите, всем известно? Мне это неизвестно, равно как никому из медиков, которые потрудились меня осмотреть, в отличие от глупого мошенника, который распространяет недобрые слухи. Да вот я вижу в этом зале хирурга, который меня осматривал. Я имею в виду вас, сэр! — Он указал на Элиаса. — Встаньте и скажите господам, есть ли у меня недуг, который может привести к помутнению рассудка.
Элиас не хотел вставать, но Эллершо продолжал настаивать, и окружающий гул недовольства показался мне угрожающим.
— Тебе лучше это сделать, — сказал я.
Элиас поднялся и прочистил горло.
— Я осматривал этого джентльмена, — объявил он. — И не обнаружил никаких признаков болезни, о которой здесь говорилось, да и никакой другой болезни, которая могла бы привести к помрачению рассудка.
Присутствующие снова зашептались, и Эллершо восстановил порядок, ударив о трибуну толстенной книгой, как председательским молотком.
— Вот видите! — воскликнул он. — Слухи беспочвенны. А теперь, если позволите, перейдем к обсуждаемому вопросу, а именно к ситцу, произведенному на станке, о котором говорит Форестер. — Он повернулся к названному джентльмену. — По меньшей мере вы должны позволить нам изучить эту ткань. Вы говорите, она так же хороша, как индийский текстиль, но мы не можем принять подобное утверждение на веру — а что, если это грубая тяжелая материя, которую отвергнет публика? Сто раз уже говорили, что изобретен новый станок, который положит нам конец, но до сих пор ни один из них гроша ломаного не стоил.
Форестер попытался остановить Эллершо, но дородный мужчина оттолкнул его и ухватил рулон ткани своими большими руками. Он осмотрел ткань, потер ее пальцами, посмотрел на свет и даже понюхал ее. Потом надолго задумался.
— Даже вы, сэр, человек, который стоял на моем пути, должны признать, что это точно такая же ткань, — сказал Форестер срывающимся от волнения голосом. — Вы можете назвать хоть одно отличие?
Эллершо покачал головой.
— Нет, сэр, не могу, — ответил он.
Однако я знал, что самое интересное еще впереди, так как не слышал в его голосе уступки. Мне показалось, что Эллершо скрывал улыбку, а когда заговорил, его голос звучал громко. Это был не частный разговор, он говорил, словно актер на сцене.