Они вошли в один из павильонов, чтобы посидеть минут десять, попить холодной содовой, наблюдая за ленивыми ужимками попугаев в клетках и подкармливая ручного тапира, который окривел на один глаз и явно одурел в неволе. Невдалеке Максвел заметил Адамса, который пил с достоизвестным перекупщиком шкур зверей, охраняемых законом, и, вероятно, о чем-то сговаривался. Адамс поднял глаза, смущенно помахал рукой и отвернулся.
Делать здесь было больше нечего, поехали обратно в город.
— Ты, по-моему, не в себе, — сказал Максвел.
— Конец недели. Я устала.
До этого Максвел всегда видел ее возбужденной, она просто излучала жизнерадостность, была быстра па забавные и дерзкие замечания, втягивая его в постоянные любовные перепалки. Сейчас его вдруг поразила мысль, что он может потерять ее и потеря будет очень горька.
— Неужели тебе совсем ничего не хочется? — спросил Максвел.
— Если ты не против, повези меня на выставку восковых фигур, — сказала она. — Я никогда там не была.
— Я тоже, но, говорят, это очень скучно.
— Но мне все-таки хочется пойти туда.
Выставка восковых фигур была жутким паноптикумом, однако считалась просветительским мероприятием. Эта под названием «Человек и его зарождение» была самым дешевым развлечением в городе — входная плата меньше, чем стоимость бутылки кока-колы; там всегда толпились флегматичные городские индейцы из тех, кто имел хоть немного денег, содержа собственные лавки па рынке; свое богатство они демонстрировали множеством одежд, которые могли враз на себя напялить.
Максвел и Роза оказались единственными белыми в небольшой очереди у входа, они подождали минут двадцать, прежде чем их впустили в зал; оп был заполнен экспонатами, показывающими различные стадии беременности, процесс родов. В табличке на стене зала говорилось, что выставка «одобрена правительством и поддержана самыми блестящими специалистами в области медицины». Индейцы, облаченные в два, а то и в три пиджака, а женщины во множество юбок, глазели в полнейшем молчании и без всякого выражения на лице. Иногда кто-нибудь из них, будь то мужчина или женщина, доставал из одежд бутылочку спиртного и, сделав затяжной глоток, убирал ее обратно.
Роза и Максвел вышли.
— Давай посидим и поговорим в машине, — сказал он.
Они прошли три квартала до площади, где Максвел рискнул оставить машину на стоянке, принадлежавшей «Гезельшафту», самовольно отодвинув огораживающий ее барьер. Единственным человеческим существом на площади был фотограф, сидевший около своего древнего зачехленного ящика на треноге и поджидавший с неистощимым терпением каких-нибудь клиентов. Крохотные розовые голуби были заняты церемонией ухаживания, подергивая головками, подпрыгивая или важно расхаживая по пустынной улице.
— В чем дело? — спросил Максвел.
Она лишь покачала головой.
— Это из-за Каррансы?
— В какой-то степени.
— Ты знаешь, что это я его нашел?
— Да, я читала об этом.
— Ты очень переживала. Это, должно быть, было для тебя большим потрясением.
— Дело не только в этом. Тут еще кое-что.
— Что же?
— Я не хочу говорить об этом.
— Нет, расскажи. Что бы ни было, я, уверен, смогу помочь.
— Не сможешь.
— По крайней мере дай мне возможность попытаться.
— Произошла ужасная вещь. Мне делается плохо, только я начинаю говорить об этом.
— Ты должна рассказать мне. Рано или поздно тебе придется. И лучше это сделать сейчас.
Губы у нее задергались. Ему показалось, что она готова разрыдаться.
— Сегодня мне принесли в кафе посылку. Она была в подарочной обертке и обвязана шелковой лентой. Я подумала, что от тебя. Открыла ее при других девушках и…
— Продолжай, — сказал он, — Что там было?
— Я не могу. Пожалуйста, не заставляй меня говорить. Меня вырвет.
— Это было что-то очень отвратительное?
Она кивнула, две слезы покатились по щекам.
— Тебе будет плохо, если я сам скажу тебе, что это было?
Она затрясла головой.
— Я не знаю. Я не хочу ничего больше говорить, — произнесла она.
— Зародыш гуанако?
— Боже мой, как ты узнал?
— Я знаю, что так делают.
— И ты знаешь, что это значит?