— Вот это кассета с кинопленкой, Димми, — сказал он. — Вот это — кинопроектор… Не гляди на эту чертову штуку, в ней больше деталей, чем в хорошем автомобиле. — Говард был сыт по горло нашими репетициями. Они надоели ему. Они впустую занимали время… Однако, не знаю, как он рассчитывал распорядиться сэкономленным на репетициях временем… Подозреваю, кроме того, он чуял, что некоторые выражения из словаря Шекспира не совсем благопристойны.
«Вот в этой коробке помещаются лампы кинопроектора. Посмотри, это действительно особый металл. Он создан таким, чтобы постоянно выдерживать сильный жар. И это тоже весьма непростые лампы. Не думаю, что остался в живых кто-нибудь, знающий, как сделать такую лампу — если допустить, что кому-то надо ее сделать. Видишь ли, это не похоже на занятие сельским хозяйством. Я имею в виду, что любой человек может взять участок земли и выращивать на нем растения, но, видишь ли, не осталось в живых никого, кто мог бы «вырастить» такие штуки». Он пытался казаться доброжелательным. Может, он думал, что ведет себя доброжелательно. А я не мог набраться смелости сказать ему, чтобы он заткнулся. «Взгляни, Димми, например, на эту кассету с кинопленкой. Ты знаешь, из чего делается пленка? Из пластмассы. Знаешь, из чего делается пластмасса? Из нефти. Все пластмассы делаются из нефти, — вещал Говард. Он прочел как-то статью насчет всего этого. — Из без всего этого, Димми, кино не бывает. Конечно, если все это просто игра…»
— Хорошо, — не споря, сказал мой друг. — Я прекращу эту игру.
И он спустился в зал. Он шел — внешне — как ни в чем не бывало. Но никого рядом с ним не было, кроме меня, и я ощущал — на душе у него такая мука, что я не мог слова сказать. А затем он быстро выскочил в дверь, под дождь, побежал вслед за ним, но не мог догнать его. И я не мог остановить его — я кричал; он выбежал на мост, перекинутый через мутный поток реки, перелез через перила и — исчез. Он не умел плавать. Я — умел. Я скинул башмаки и бросился вслед за ним… Надежды, конечно, не было. Течение тянуло его все вниз и вниз. Должно быть, я и сам хотел умереть. А может — я не был таким дураком, чтобы попытаться сделать это. Возможно, звериная составляющая моей натуры не была еще готова к смерти. Помню, я вцепился во что-то, наверное, в плывущее бревно, и как-то выплыл к берегу примерно в четверти мили вниз по течению. Там и нашли меня Джордж и Джуд и отнесли обратно. Я не потерял сознание, я был опустошен до конца. Я все понимал, Андромаха кинулась ко мне, поцеловала. Она кричала:
— О, Деметриос, благодарение богу, Деметриос! Бедный Адам! Он умер, да? Деметриос, мне так жаль! Я знаю, как ты любил его, Деметриос, знаю!
Думаю, это Джуд Уилмот сказал:
— Андромаха, бог не терпит насмешек.
Но это был единственный упрек с его стороны. Остальные просто промолчали. И не думаю, чтобы Андромаха вообще слышала, что сказал Джуд.
Эта иллюзия ее никогда так и не оставила. Мы старались быть как можно мягче с Андромахой. Если угодно, с моей стороны это было своего рода сумасшествие — присвоить имя того, кого я так любил… В определенном смысле слова — стать самому этим человеком… Но… человек ко всему привыкает, даже к безумию. Казалось, от старой жизни, от Гестервилля, ничего не осталось. Мне даже мерещилось, что моя настоящая мать одобрила бы то, что я сделал. Мы пришли сюда, в Набер, и задержались здесь. В Набере уже был установленный порядок. Мы держались вместе, составляя единую группу. Так продолжалось некоторое время, наверное, около полугода. Потом Андромаха умерла. Тогда Джуд решил двигаться с остальными на Вермонт: ему совсем не понравился Набер. Джуд считал его безбожным городом. Но я предпочел остаться здесь. И так здесь и остался, рассказывая вам время от времени истории. Зарабатывая себе этим на жизнь. Помимо заработка респектабельного дворника.
Андромаха свихнулась еще на одном… Вернее, у нее был не один пунктик, а несколько. Но я расскажу об одном — потому что мне кажется, что этот пунктик составляет неотъемлемую часть моей истории. Она никогда не читала книг. Потому что вместо них у нее был телевизор. Но некоторые взятые из книг легенды были ей известны, и она странным образом уверовала в них. После того, как я стал Деметриосом (а может, это Деметриос стал мной — не знаю, как тут сказать правильней), Андромаха начала много говорить о Томе Сойере. Говорила так, будто это был ее недавний хороший знакомый. Но в ее понимании этот великий герой Марка Твена ушел далеко от своего первоначального образа. Он приобрел черты Ланселота, и умершего Деметриоса, и Иисуса. Здесь, в Набере, она часами сидела — то в одном, то в другом месте — и грезила наяву. Она не разговаривала с Томом Сойером вслух, но выражение ее лица беспрерывно менялось. Менялось на тысячи ладов — будто она беззвучно беседовала. И зачастую она уходила куда-то, но ни разу не попадала в беду и всегда возвращалась обратно. Мы постепенно все меньше беспокоились о ней. Она начала собирать растения и, возвращаясь, приносила полные корзины то того, то другого. Обычно это были одуванчики или подорожники… Или еще какие-нибудь такие же безвредные растения. Но однажды она принесла белоснежные, имеющие зонтичную форму грибы.